«Πάντα ρεΐν»... — несутся к нам из глубины веков два слова, отражающие целое мировоззрение. «Все течет, все движется, нельзя дважды окунуться в одну и ту же струю воды — она уже утекла»... (Гераклит.)

Подобно тому как в летописи истории неповторимы временные даты: годы, месяцы, дни, даже часы, минуты и секунды, — не остается одинаковым ни на один момент психический строй индивидуума, не возвращается то же психическое переживание.

Определим ли точно, измерим ли по своей краткости тот отрезок времени, когда в душевном мире человека или животного устанавливается известное психическое равновесие и остается постоянство?

Легко себе представить, как необычайно трудно верно, точно, четко изобразить эту вечно волнующуюся стихию душевных состояний, как искажается ее отображение в искусственно сплетенных для ее уловления сетях экспериментатора!

Втиснутое в рамки эксперимента живое психическое содержание подобно вольной птице, привыкшей к свободным перелетам в безграничной шири воздушных просторов, но пойманной и помещенной в узкую клетку. Словно живая птица, оно бьется об эти стены эксперимента и порой не хочет в них вместиться, рвется наружу и разрывает тенета теоретических заданий и планов риментатора.

Созерцающий наблюдатель, предоставляющий полную свободу проявления этой калейдоскопической смене психических состояний, скорее может уследить за их полетом, дальше может последовать за ними в сфере их распространения, легче может их схватить и закрепить.

Современный наблюдатель изощрил метод наблюдения: он расширил, уточнил и утончил свои природные органы чувств подсобными техническими аппаратами, — он прибавил к своим глазам око фотокамеры, Tele-объектива и кинематографа, к своим ушам — чувствительную мембрану фонографа, к своей протоколирующей руке — регистрирующий рычаг кимографа.

Заставляя этих абсолютно покорных, машинообразно точных, механических сотрудников повторно и многообразно воспроизводить внешние выражения психических состояний, современный наблюдатель несомненно имеет право конкурировать в методике исследования с современным риментатором. Но даже более того.

Первый имеет явное преимущество перед последним, когда он встает на путь «естественного римента», когда, отнюдь не стесняя свободы наблюдаемого животного, не нарушая процесс протекания психического состояния, лишь многообразно изменяя внешние условия окружающей среды, он приобретает возможность многостороннего контроля наблюдаемых явлений, объективной их интерпретации.

Но у метода наблюдения есть один уязвимый пункт: его достоинства колеблются в зависимости от сферы и объекта его приложения.

В то время как метод римента, ограничивающий процесс протекания психического явления, в области сравнительной психологии равно сохраняет свои научные качества в грандиозном по масштабу поле действия — в применении ко всей лестнице живых существ (от амебы до человека), ко всем видам психических проявлений (от тропизмов до высших интеллектуальных процессов), — метод наблюдения, дающий полный простор для развертывания явления, ограничен по своей приложимости: он обнаруживает свои ценнейшие качества лишь там, где психическое содержание отливается в выразительные, рельефные, внешние формы.

Нетрудно усмотреть, что он приобретает особенную значимость в применении к человеку — с его богатейшей мимикой и пантомимикой, особенно к человеческому ребенку — с его непосредственным способом выявления поведения, к человекообразной обезьяне, превосходящей первого и второго выразительностью своих движений и непосредственностью их проявления.

Лицо — зеркало души. Эта истина столь же банальна, как легко доказуема. Достаточно каждому привести на память лицо гениального человека и идиота, чтобы она открылась со всей очевидностью. Но содержание лица гораздо богаче: оно открывает нам не только степень интеллектуальной, но и темпераментной, эмоциональной одаренности; и эта последняя обнаруживается сравнительно легче: астеник, атлетик, пикник каждый имеет свою физическую и психическую конституцию; меланхолик, флегматик, сангвиник, холерик каждый имеет свой тип лица; каждое наше настроение находит отражение вовне и прежде всего в лице; на каждом лице записан, зафиксирован основной тон его настоящих переживаний, до известной степени на нем запечатлена наша прошлая душевная жизнь. Мы не читаем, не расшифровываем ее только потому, что не умеем или не желаем этого сделать, хотя и могли бы, как можем подмечать по выражению лица близких нам людей каждый нюанс смены их настроения, каждый оттенок душевного волнения, но этот учет происходит как бы помимо нашей воли, как-то бессознательно, почти интуитивно, — и мы не в состоянии точно уяснить, в чем выражается телесное изменение.

Вспомним о первобытных народах, в жизни которых выразительные жесты и телодвижения входят не только в круг эмоционального, но и интеллектуального взаимного общения, где жесты иногда замещают собой образы, действия и даже понятия и суждения.

Приглядимся к печальному волнующему зрелищу — бессловесному, бесшумному разговору глухонемых, оттеняющих тонкую изощренную символику движений губ и пальцев более экспрессивными движениями бровей, глаз, рук и даже всего туловища.

Опытные психологи, поэты, писатели интуитивно давно учли эмоциональную силу жестов, выразительных движений, почему в патетических и эффектных сценах своих произведений они заставляли героев не говорить, но действовать, выявлять переживание не словесно, но зрительно-наглядно, картинно-образно.

«Народ безмолвствует!» — кончает Пушкин свою поэму «Борис Годунов». Немая картина заключает финал гоголевского «Ревизора».

Писатель, как и виртуоз сценический артист, понимает, что в минуты максимального эмоционального пафоса слова должны уступить место более эффективному способу выражения — образу — в полном соответствии с тем фактом, что в минуты высочайшего душевного напряжения, величайших душевных потрясений люди понимают друг друга без слов; слова, слова и слова потоками льются там, где утерян путь взаимного доверия и понимания. «Мысль изреченная есть ложь», говорит Тютчев, тонко понимая, как трудно определить словами невыразимые состояния души.

Красноречивее слов безмолвный язык влюбленных; одним взглядом понимают друг друга любящие сердца («Was vom Herzen geht, geht zum Herzen») и не нуждаются в опосредствованном способе выражения — словесном языке. Слово приобретает особую значимость и силу там, где кончается сфера эмоций и начинается мир интеллектуальной деятельности, где требуются уточнение и филигранная диференцировка явлений, психических восприятий, представлений, понятий...

Оглянемся на наше детство и младенчество, — тогда язык мимики и жестов был для нас единственным языком, потому что мы не имели другого языка — языка членораздельной речи. Все мы знаем, что ребенок понимает значение мимики близких ему лиц много раньше, чем значение слов, и он общается с ними прежде всего бессловесным способом выражения.

Когда же появляется членораздельная речь, она заступает это безмолвное общение. Слово начинает передавать в совершенстве наши мысли, а интонация сообщает ему тот эмоциональный оттенок, без которого самая мысль, самое слово мертво и безжизненно. И, выросши, мы так привыкаем доверяться слуховым восприятиям, что часто совсем забываем о сопутствующем им языке выразительных движений, мимики. Мы вспоминаем о нем только тогда, когда не доверяем словам, не понимаем их, — тогда взглядываем в лицо, в глаза и часто раскрываем истинный смысл слов. Лицо редко может скрыть то, что без труда скрывает слово.

Выражение, что «глаза не лгут», не менее банально. Животные, не усваивающие нашей речи, понимают жест, позу, резкие изменения выражения лица человека легче, чем слова.

И мы, в свою очередь, в общении с животными понимаем их желания, чувствования, руководясь главным образом зрительными восприятиями их выразительных движений. И это понятно: уста животных «запечатаны» к слову о самих себе, их звуки не диференцированы, немногочисленны и пока так мало изучены, что становятся понятными нам лишь в связи с теми действиями, которые животные при этом воспроизводят: мимика лица, позы, жесты, телодвижения расшифровывают людям характер издаваемых животными звуков, вскрывают внутренние переживания бессловесного живого существа.

Выразительные движения, сопровождающиеся инстинктивными звуками, являются средствами общения животных с себе подобными, они выявляют наблюдателю весь сложный скрытый механизм его психической жизни, и животное становится доступным объектом наблюдения и изучения.

Животные в противоположность людям не могут скрывать своих чувств.

Этот природный, естественный, безусловный язык их выразительных движений непосредственен, прямолинеен и правдив, и в этом его известное и безусловное преимущество перед людским насквозь условным, растяжимым, часто двусмысленным языком, многими и часто употребляемым для того, чтобы замаскировать, скрыть свои истинные затаенные мысли.

Далеко не случайно насквозь рассудочная интеллектуальная культура Запада, иссушающая мозг и сердце, вытравляющая проблески непосредственного и живого проявления чувств и мыслей, возвела в идеал системы воспитания манер «gentleman'a» — статуеобразную неподвижность туловища, масковидность лица, паралитичную оцепенелость и ограниченность жестикуляции.

Эта манера держаться в «благовоспитанном» обществе как бы специально создана для того, чтобы при взаимном общении люди не могли непроизвольно вынести на периферию своего телесного облика затаенные истинные мысли и чувства, вскрывающие субъективное отношение человека к людям и к переживаемым им событиям. Наоборот, подкупающая прелесть зверей, как и детей, состоит именно в наивной непосредственности выявления их поведения; вызывающей наше доверие к ним, располагающей к ним наше сердце.

Эта искренность, откровенность выражения вовне пока мало понятного, как бы символичного, зашифрованного способа выявления внутреннего мира бессловесного животного в силу своей естественности и правдивости быть может открывает самый легкий и верный путь к истинному всестороннему пониманию душевного строя животного и, особенно, явно преобладающего у него мира эмоциональной сферы.

Язык выразительных движений особенно рельефен, красноречив и многообразен у антропоидных обезьян, он в особенности богат у шимпанзе.

Действительно замкнутый, необщительный меланхолик горилла, флегматик оранг, мало экспрессивный миниатюрный своеобразный гиббон далеко не так выразительны в своем внешнем выявлении, как общительный, живой, жизнерадостный сангвиник шимпанзе, обладающий необычайно сложной мимической мускулатурой.

По своему внешнему виду по сравнению с другими антропоидами шимпанзе и наиболее человекообразен.

Для ознакомления с этим необычайным существом я позволю себе представить читателю наблюдавшегося мной полуторагодовалого самца шимпанзе — Иони (Pan chimpanse Meyer — Anthropopithecus troglodytes).

Присмотримся к нашему Иони так внимательно любовно, как я это делала 20 лет назад, усадив его перед собой и разглядывая его необычайно изобразительное лицо — эту сложную мимическую клавиатуру, на которой так акцентированно, так бравурно разыгрывалась первобытная, дикая, экзотическая симфония его эмоциональной жизни.

Нам необходимо рассмотреть это лицо во всех его минутиозных подробностях. Подобно тому как при создавании фортепианной музыкальной пьесы для достижения желаемой выразительности композитор должен заранее уверенно знать точное местоположение каждой клавиши инструмента, на котором будет исполнять эту пьесу, помнить тон и силу звуков всех ладов клавиатуры, чтобы тем вернее и в любой момент заставить зазвучать одни и замолчать другие звуки, — так и мы должны приобщить читателя к овладеванию деталями лица шимпанзе в его статике, чтобы тем легче и рельефнее выявить изменения этого лица в динамике.