Разгадка сфинкса близится к своему концу; чашки весов исследователя готовы, чтобы взвесить его положительные и отрицательные черты и определить их качественный и удельный вес.

Куда отклонится равнодействующая стрелка, какая чашка весов перетянет, — та и установит преобладающий уклон двойственной, неуловимой по характеру психики макака.

Этим самым разрешится до известной степени и вопрос о его генетическом положении в кругу живых существ.

Проведем первоначально, хотя бы бегло, перед глазами читателя ряд его более общих свойств и способностей, проявленных при работе с различными единичными и сериальными установками.

Фототаблица 6.1. Отвлечение и внимание

Фиг. 1. Отвлечение от работы
Фиг. 2. Пристальное рассматривание

При более углубленной качественной квалификации вышеприведенных характерных черт работы обезьяны обнаруживаются три важные особенности:

Это заставляет нас задуматься: в чем же дело? Как понять это противоречие?

Мы можем уяснить его себе, повидимому, только исходя из предположения, что отрицательные черты макака в конечном результате уравновешиваются и покрываются положительными в чрезвычайно суженной сфере действия и при ограниченных условиях выбора. Здесь, в результате упражнения, макак автоматическим путем запоминания единичных удачных навыков, стимулируемый своей торопливостью, доходит до предельного совершенства в скорости и простоте выполнения единичных действий.

При условиях бо̀льшего простора в выборе действий и бо̀льшем масштабе сферы развития двигательных манипуляций (как то имеет место при работе с серией механизмов) отрицательные черты получают бо̀льший простор для выявления и превалирует в своем воздействии на конечный эффект работы.

В этом случае ограниченная по объему память макака ему изменяет, не сохраняет точно серию случайно удачных действий, и макак вынужден экспериментировать в попытках разрешения задачи.

Но это экспериментирование в силу сужения его внимания ограничивает сферу его двигательного обследования, почему более удаленные от макака механизмы остаются вне сферы его двигательных операций.

Его глаза не приходят ему на помощь в указании мест задержки, так как макак обычно игнорирует радикальную подсобную роль зрения, но если он случайно и взглядывает на замыкающие механизмы, то все же не опознает их отомкнутости и замкнутости, почему и не уберегается от излишних операций, не экономит многочисленные бесполезные действия рук.

Эти излишние операции зачастую могли бы быть заменены более продуктивными, если бы обезьяна, хотя бы путем подражания использовала в особенно затрудняющих ее случаях указание и пример экспериментатора.

Но оказывается, что ее подражательные способности весьма ограничены и не выручают ее из затруднения даже тогда, когда перед ней навязчиво развиваются действия, достойные подражания — и когда она определенно учитывает благоприятный конечный эффект этих последних действий.

Эти бесполезные движения могли бы значительно сократиться в количестве и предупредить громадную утечку времени и сил, если бы у обезьяны был хотя бы намек на регуляцию, контроль своих движений, на упорядочение их, на планомерное их применение, но у нее наблюдается как раз обратное: полная хаотичность и беспорядочность в осуществлении действий, ибо они наступают и прекращаются вне всякой рациональной обусловленности.

Правда, даже эти беспорядочные действия приводили бы скорее к желанной цели освобождения, если бы каждое из них, начинаясь, доводилось до своего конечного эффекта, но чрезвычайная торопливость обезьяны, ее несосредоточенность, отвлекаемость, проявляющаяся особенно при наличии сопротивления в развитии движений, ежесекундно срывают даже плодотворно начатую работу; они словно подхлестывают ее к переброске действий рук с места на место, с места на место, со старых на новые, с новых на старые места.

Конечно, если бы у обезьяны была в наличии определенная волевая целеустремленность в испытании и развитии своих действий, то даже при встрече с менее податливым пунктом, даже при неудаче, она, приложив более усилия и энергии, довела бы дело до удачного конца в одном пункте и потом переходила ко второму и т. д., с тем чтобы не возвращаться к первому.

Но здесь на ее пути встает другая помеха: в процессе работы она не замечает естественных последствий своих же действий, от нее ускользает момент завершения работы. Она узнает об этом не прямым, а косвенным путем, посредством толкания двери.

Более того, она не осознает значения (не осмышляет) даже центрального для нее по своему значению акта отмыкания — нередко она многократно сама замыкает уже отомкнутые ею механизмы.

Из этого следует, что она не имеет ни малейшего представления о цели своих действий, почему не в состоянии предвидеть и их последствий.

И эта характерная картина работы обезьяны, сконструированная на основании экспериментальных данных, дает нам основание для более широких выводов и обобщений, применительно к злободневному вопросу о значении трудовых актов в процессе «превращения обезьяны в человека».

«Труд представляет собою первое основное условие всей человеческой жизни, и это в такой степени верно, что в известном смысле мы должны сказать: труд создал самого человека», — говорит Энгельс в своей статье о роли труда в процессе развития обезьяны в человека ^[330].

Какое содержание вкладывают марксисты в понятие труд? Прислушаемся к словам самого Маркса, который разумел под трудом следующий процесс ^[331].

«В конце процесса труда получается результат, который уже перед началом этого процесса имелся идеально, т. е. в представлении работника. Он не только изменяет форму того, что дано природой: в том, что дано природой, он осуществляет в то же время и свою сознательную цель, которая, как закон, определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинять свою волю. И это подчинение не есть единичный акт. Оставляя в стороне напряжение тех органов, которыми выполняется труд, целесообразная воля, выражающаяся во внимании, необходима во все время труда, и притом необходима тем больше, чем меньше труд увлекает рабочего своим содержанием и способом исполнения, следовательно, — чем меньше рабочий наслаждается трудом, как игрой физических и интеллектуальных сил».

Таким образом, поскольку каждый трудовой процесс есть прежде всего целеустремленный, целепонимательный акт, контролируемый, регулируемый вниманием и целесообразной волей, которая подчиняет действия сознательному расчету и контролю, включающий постижение и предвидение ближайших и более отдаленных естественных последствий наших действий, — на основании настоящего исследования моторной работы рук обезьяны, работы, составляющей основу каждого трудового процесса — мы должны сказать, что современная низшая обезьяна к труду в собственном смысле этого слова неспособна.

Если она теряет скромный доброкачественный багаж своих положительных способностей при небольшом расширении сферы ее действий ^[332] даже в тесных рамках экспериментальной клетки, — как должна она теряться в естественных, свободных условиях жизни, при неограниченных возможностях выбора и при значительно меньшем побуждении, принуждении, подражании, нежели то имеет место под воздействием экспериментатора!

Таким образом фраза Энгельса, гласящая что: «характерным и важнейшим различием между стаей обезьян и обществом человека является труд» — находит свое документальное, экспериментальное обоснование.

У низшей обезьяны нет труда в собственном смысле этого слова.

Но теперь возникает другой вопрос: быть может, положительные психические черты макака суть лишь задатки для развития более совершенных прогрессивных черт.

Дайте им новые, свободные, широкие условия для проявления и для развития, и они приумножатся и увеличатся в своем значении и дадут пышный расцвет!..

Какие же можно дать прогнозы на это их прогрессивное развитие?

Прогрессивные задатки должны прежде всего обладать широко позитивно приспособительными свойствами.

Но, как показывает нам эксперимент, в своем теперешнем виде у низшей обезьяны они чрезвычайно узко-тупо-специально ограничены по сфере и по масштабу своего выявления.

В видоизмененных и более широких ситуациях для действия ^[333] они не только не увеличиваются в своем положительном значении, но, наоборот, — превращаются в свою противоположность — в отрицательные черты.

Они, повидимому, настолько диференцировались, выкристаллизовались, застыли в своей специальной и ограниченной роли в жизни обезьяны, что представляют уже собою не прогрессивные, а регрессивные черты — не орименты, а рудименты.

И подобно морфологическим рудиментам, этим конкретным свидетелям об утраченных сложных структурах, этим правдивым вестникам о происшедшей регрессивной эволюции, — не являются ли эти психические рудименты донесшимся до нас из глубины веков далеким эхом, слабым откликом, жалким отголоском от им созвучного, но более могучего и гармоничного аккорда, более высокого психического строя у отдаленных предков современных обезьян?

Не напоминает ли нам и получеловеческий образ обезьяны тусклый и неясный, выцветший в ряду времен портрет ее более человекообразного предка, некоторые черты которого имеют отдаленное сходство с человеком, а другие изменились до неузнаваемости?

Этим предположением мы приходим к признанию регрессивной эволюции низших обезьян от более совершенных предков.

Этим признанием мы подходим к разгадке нашего сфинкса и его положения в ряду живых существ; его двуликость — отражение его двойственного положения в системе — временный этап на пути утраты более человеческого лика и закрепления звериного облика.

Своей верхней частью туловища — человеческими глазами, взглядом и рукой — он словно прощается с человеком; нижняя часть его тела — нога с противопоставленным пальцем — занеслась уже вторично за порог звериного царства.

И как бы ни была похожа на человеческую его голова, и как бы ни поднимался кверху его взгляд, — его тело пригибает его до̀лу, держит у «низин» земли...

И невозможно указать границ дальнейшего регресса этого создания, как для человека, давно опередившего своих полузвериных предков в ходе поступательной филогении и в завоевании материальной и духовной культуры, — нет предела для прогрессивной эволюции...