Сходна в общих чертах и различна в деталях и мимика плача человека и шимпанзе. Подобно Иони и мой Руди при максимальном плаче сморщивает верх лица, снижая кожу средней части лба и бровей, вжимает внутрь основание мягкого носа, плотно-наплотно сощуривает глаза, широко раскрывает рот, образуя то более, то менее широкий (щелевидный, или трапециевидный или широкоовальный) в зависимости от силы плача его просвет (Табл. B.56, Табл. B.57, Табл. B.58), но, характерно, у человека даже при максимальном оттягивании губ десны не обнажаются и нет той сплошной сети дугообразных морщин, изборождающих бока щек, как то имеет место в аналогичной мимике шимпанзе (Табл. B.53, рис. 3, 4).

Из складок на лице плачущего ребенка мы можем отметить, во-первых, две дугообразные крупные складки, идущие от границы между костной и хрящевой частями носа, огибающие крылья носа и проходящие мимо и несколько отступя от углов рта вниз к подбородку, и поперечную складку в основании носа, смыкающуюся справа и слева с прорезами крепко-накрепко сжатых век (Табл. B.56, рис. 2, 6).

Во время плача мы видим у ребенка напряжение мышц у начала бровей (Табл. B.57, рис. 1, 2, 4), углубление в верхней части щек, идущее от угла глаза, подхватывающее нижнее веко и направляющееся несколько вниз к бокам щек, и второе углубление, проходящее под нижней губой, сливающееся близ углов рта с большими носо-губными складками (Табл. B.56, рис. 2—6). В то время как у плачущего шимпанзе мы наблюдаем выпукление вперед и наружу в области губ, у ребенка человека в той же части мы замечаем сильное вдавливание (Табл. B.56, рис. 5—6).

В то время как лицо плачущего дитяти человека обычно сильно краснеет (иногда даже багровеет), цвет лица шимпанзе при сильном плаче становится только несколько темнее обычного.

Как уже было своевременно отмечено, плач шимпанзе никогда не сопровождается вытеканием слез^[129] . Новорожденный ребенок также плачет без слез, но уже начиная с конца первого месяца (по моим наблюдениям над сыном) после сильного плача у ребенка замечается увлажнение в наружных углах глаз; в начале или середине второго месяца при плаче слезы вытекают только из одного глаза, позднее слезы скатываются поочередно то из одного, то из другого глаза (т. е. один глаз плачет слезами, другой бывает сухой); и наконец в исходе второго, в начале третьего месяца ребенок начинает плакать настоящими человеческими слезами, — т. е. при плаче слезы скатываются одновременно из обоих глаз, (Табл. B.53, рис. 4).

Все знают, что эти слезы бывают у детей так обильны, что порой ручьями, точнее — частыми крупными каплями скатываются со щек прямо на пол.

Но не менее известно и то, что эти слезы быстротечны: как легко они появляются, так же быстро они исчезают; кто из нас не видел, как у заливающегося слезами ребенка вдруг — при неожиданно появившемся луче радости — личико просветлевает и дитя улыбается сквозь слезы.

Как напоминают эти слезы теплый дождь при солнце! Внезапно набежала тучка, вдруг потемнело небо, неожиданно пошел дождь, но вот тает облачко, пробивается солнечный свет, и хотя дождь еще идет, но он уже отеплен и согрет этим светом.

Как известно, у ребенка слезы и звук плача появляются и исчезают единовременно, и сила плача обычно соответствует обилию проливаемых слез и широте разверзания ротового отверстия.

Но по вырастании дитяти мы замечаем, как его крик становится все меньше, рот уже не раскрывается так широко, как у новорожденного, и слезы становятся менее обильны.

Интересно внешнее оформление этого сдержанного плача. Вышеприведенный казус с Руди (при чтении) дал мне возможность наблюдать своеобразную мимику: вслед за недовольным надуванием губ (которым мальчик встретил мое неожиданное для него предложение прочитать больше обыкновенного) он плотно сомкнул рот, совершенно вывернул кнаружи нижнюю губу, прижал ею верхнюю губу, как только услышал, что я непреклонно настаиваю на своем.

И здесь уместно остановиться несколько подробнее на этой своеобразной форме губ. У своего 3-месячного малютки я не раз замечала, как, прежде чем расплакаться, он поднимает верхнюю губу и отвертывает край нижней губы (Табл. B.58, рис. 1).

Плач, вызванный болью, так же неизменно начинается у дитяти с отворачивания нижней губы (Табл. B.56, рис. 3). Точно так же мое приближение к выходной двери — признак моего ухода — побуждало Руди сначала заворачивать нижнюю губку, с тем чтобы потом, после моего ухода, разразиться плачем.

Как известно, Дарвин подробно описал^[130] и проиллюстрировал это выражение; в интереснейшей книге Prof. Dr. Н. Krukenberg'a^[131] дана замечательная мимика депрессивного возбуждения душевнобольной (стр. 175, рис. 50), где поражает величина отвернутой нижней губы.

Аналогичное, хотя более слабое, выпячивание нижней губы ясно выражено и у нашего шимпанзе, находящегося в состоянии психической депрессии (Табл. B.19, рис. 3—6).

Мне редко приходилось наблюдать отвертывание губ у взрослых людей, но я живо вспоминаю случай из своей школьной жизни, когда одна моя подруга (уже 15—16-летняя девочка) имела привычку неизменно отвертывать кнаружи нижнюю губу всякий раз, как испытывала небольшое неожиданное огорчение.

Как известно, в процессе оформления мимики плача нижняя губа. участвует больше, нежели верхняя (ведь начальные стадии плача зачастую и характеризуются дерганием нижней челюсти, «растрепанным»^[132] положением губ, учащенным дрожанием нижней губы, особенно заметным у младенцев); когда же плач имеется в потенции, но не наступает (потому ли что недостаточно сильно огорчение, потому ли что он сознательно задерживается), активность нижней губы как раз и выявляется в ее вывертывании наружу, в ее полном прижимании к верхней губе, смыкающем рот и челюсти и препятствующем расплыванию губ, предваряющему наступление настоящего плача.

Затем в онтогенезе человека наступает такой период, когда человек плачет со слезами, не крича, не искажая лица, не издавая каких бы то ни было звуков, и наконец в высших стадиях проявления, при тяжелых внутренних потрясениях, человек бывает неспособен отреагировать скорбь вовне ни плачем, ни мимикой, ни слезами, он как бы замуровывает свое горе в себе, страдает, плачет незримо, истекая внутренними слезами.

Врачи хорошо знают эту опасную форму направленной в себя реакции страдания и всячески стараются ее растормозить, потому что знают по опыту, как крик и слезы дают разряд тягостной эмоции страдания.

Всем известно, как опытные акушерки, присутствующие при родах, советуют роженицам кричать как можно больше, чтобы криком облегчить свои страдания.

Таким образом, если мы будем рассматривать формы выявления печали в филетическом аспекте и дополнять наши наблюдения данными онтогенеза, мы естественно приходим к выводу, что первичное проявление страдания — это крик, ибо шимпанзе имеет только крик, так же как и новорожденный ребенок; вторичная -стадия выявления страдания — крик и слезы, причем крик превалирует над слезами (как то имеет место у детей после 4 месяцев и до отроческих лет).

Третья стадия — слезы и крик, при этом слезы превалируют над криком (крик приглушен) — форма выявления, свойственная юношескому периоду.

Четвертая стадия — слезы без крика — наблюдается у зрелых людей до старости.

Пятая стадия — внутренний плач без слез.

От истинного человека мы ждем осуществления логического (циклического) завершения высших форм реакции на горе — психического освобождения от страдания, философски-мудрого, стоического приятия последнего, выражающегося в углубленном понимании, идейном и моральном оправдании смысла страдания.

В соответствии с этой внутренней установкой духовноразвитого человека должны исчезнуть и все внешние формы выявления горестных переживаний — не только крик, плач, но даже внешние, реальные и внутренние, незримые слезы.

Как то уже было отмечено в главе о звуках, максимальный крик плачущего ребенка во много раз уступает по интенсивности плачу шимпанзе; точно так же не столь значительна у ребенка и жестикуляция, сопровождающая плач. Но у ребенка мы находим порой жесты, несвойственные шимпанзе: так например в связи с отделением слез и желанием дитяти человека обсушить свое лицо от их раздражающего кожу действия, мы замечаем у плачущего дитяти прижимание рук к лицу, трущие движения зажатой в кулачок ручки, размазывающей слезы (Табл. B.56, рис. 4).

Я никогда не видела у сильно плачущих детей выразительного раскидывания и заламывания рук кверху, как то многократно приходилось наблюдать у шимпанзе (Табл. B.16, Табл. B.17), но например манера шимпанзе в приступах отчаяния накладывать руки на голову, колотить себя руками по телу (Табл. B.18, рис. 1—3) свойственна особенно взбалмошным детям, и мне приходилось даже слышать о том, как одна распущенная девочка при невыполнении ее настойчивых желаний с плачем бросалась на пол лицом вниз и билась ногами. Как известно, даже грудной младенец, заходясь плачем, зачастую «сучит» ножками, — т. е. производит судорожные движения прижимания и отталкивания ног от туловища. Аналогичное припадание телом к полу при соответствующих же обстоятельствах я наблюдала и у своего шимпанзе.

Очень опытный наблюдатель, служащий Московского зоопарка^[133] , передавал мне, что бывшая в его ведении молодая самка шимпанзе также имела обыкновение в случаях сильного огорчения бросаться на пол и в неистовстве колотить вокруг себя руками и ногами.

Я сама однажды видела, как одно дитя (4—5 лет), оставленное на улице матерью, отъезжавшей в трамвае, стало колотить себя руками по голове, отчаянно плача, а один достоверный свидетель наблюдал ужасающий, трагический случай, как мужчина, попавший под трамвай, придавленный переехавшими его посредине туловища колесами, производил судорожные схватывания руками за голову. Не могу не упомянуть, что мне приходится быть ежедневной, незримой, немой наблюдательницей рельефного выявления человеческой скорби.

Окно кабинета, в котором я пишу эту свою работу, помещается как раз против здания морга, и не раз раздирающие душу крики близких лиц, сопровождающих вывозимые гроба с покойниками (с внезапно, случайно трагически погибшими людьми), заставляют меня прерывать писание и взглянуть в окно. И не раз я вижу, как скорбные, чаще всего женские фигуры (матерей, жен, сестер), сгибающиеся чуть не до земли, падающие под колеса траурной колесницы, производят руками судорожные цепляющие воздух, содрогающие сердце жесты — жесты безнадежного отчаяния.

Человек, привыкший обычно считать свои руки верными помощниками в преодолении всяких трудностей и препятствий, встающих на его жизненном пути, и в моменты безысходного горя нередко прибегает к бесцельной, но выразительной жестикуляции рук, как бы разряжая и в ней свое тяжелое внутреннее психическое состояние, как бы облегчая этим свои страдания. Аналогичные движения рук производит и шимпанзе, впавший в состояние отчаяния, и нельзя не подметить, насколько жестикуляция шимпанзе близка к таковой же человека. Но ведь наш шимпанзе был только дитя, а если считать, что в наивном, непосредственном, свободном от условностей и ничем не сдерживаемом проявлении поведения животного, как и ребенка человека, степень выразительности телесных проявлений в мимике, жестах, звуках соответствует силе внутренних переживаний, мы можем заключить, вспоминая искажение лица, громовость издаваемых звуков, экспрессивность жестов отчаявшегося шимпанзе, насколько было стихийно и более сильно переживаемое им чувство отчаяния по сравнению с таковым же ребенка человека.

Обращаясь к условиям возникновения эмоции печали, мы должны сказать, что в общем они одинаковы для ребенка человека, как и для дитяти шимпанзе: всякое несвоевременное и несовершенное удовлетворение их физиологических и психических потребностей легко и быстро повергает их в печаль.

Следует подчеркнуть в связи с этим только одно характерное отличие: в то время как ребенок человека зачастую плачет от физической боли, падая, зашибаясь, ущемляясь, мне никогда не приходилось наблюдать, чтобы дитя шимпанзе когда-либо плакало от ушиба или от боли. Точно так же у проф. Yerkes'a в его книге «The great Apes»^[134] приводится случай, когда малыш-шимпанзе, свалившийся на землю с высочайшего дерева, тем не менее не заплакал и через несколько минут как ни в чем не бывало продолжал свой путь.

С другой стороны, как то было упомянуто, выражение неудовольствия по отношению к Иони в форме словесного порицания или отмахивания рукой от обезьянчика (зачастую имевшего место при моих экспериментальных занятиях с шимпанзе) неминуемо, немедленно вызывало самое большое огорчение шимпанзе, сопровождавшееся плачем (конечно шимпанзе огорчал не самый акт невыполнения задания, но лишь утрата добрых отношений со своей воспитательницей). Аналогичное порицание никогда не воспримется человеческим ребенком так нервически чутко и печально-волнующе.

При наблюдении своего ребенка (в возрасте 8—9 месяцев) я не раз замечала, что когда он невольно ударяет себя взятой в руку игрушкой или падает на пол, он разражается криком не сразу после ушиба, а лишь после нескольких секунд молчания, — явно нужен известный период времени для того, чтобы боль почувствовалась, дошла до сознания; этот период между моментом ушиба (восприятием раздражения) и реакцией на ушиб плачем, правда, весьма кратковременен^[135] , но он все же определенно существует.

Не менее характерным является то, что плач человеческого ребенка (как и плач шимпанзе) можно прекратить тотчас же, переведя внимание дитяти в идейное русло: стоит показать даже 8—9-месячному, а тем более 1 —2-годовалому малышу какой-либо новый, интригующий его предмет, — и он мгновенно замолкает. Как раз эта психологическая черточка используется и при уговорах плачущего ребенка, в частности при обращении нянек к специальным «болеутоляющим» стишкам, зачастую оказывающим в обиходе детской свое благотворное влияние. Раньше в наших русских семьях особенной популярностью пользовалась такая «приговорка»: «у кисюри боли, у мышатки боли, у собачки боли, у.. (имя дитяти) заживи, жирочком заплыви» — так говаривала нянюшка, дуя на ушибленное место дитяти. Словесное воспроизведение образов животных естественно тотчас же отвлекало внимание ребенка от боли, и он переставал плакать. В нашем обиходе вынос крошечного Руди (в возрасте 8 месяцев и до года) в смежное помещение Дарвиновского музея неизменно содействовал прекращению даже самого сильного и неутешного доселе плача малютки.

Нами своевременно были отмечены злоба и плач шимпанзе, вызванные его неудовлетворенным любопытством, неудачным, недостигающим цели подражанием, например при отмыкании им замка, запирающего выход из клетки (см. «3. Любопытство (устремление к новым стимулам) .», стр. 228, стр. 236), но у маленького человечка мы находим виды психических огорчений, совершенно несвойственные его косматому сверстнику, — это не только плач от физической боли, но плач из сочувствия близким и дорогим ему лицам, плач из сострадания к «малым мира сего», плач из самолюбия и при идейном огорчении, в случае безуспешности выполнения своих теоретических замыслов, не имеющих ни малейшего отношения к утилитарным, практическим жизненным целям.

Когда моему мальчику было всего 9 месяцев, бабушка, рассказывая ему о маленькой девочке, стала тоненьким голосом имитировать ее плач, — и наш малыш чуть не расплакался.

Когда Руди было всего 11 месяцев, однажды я, показывая сильно выступающую косточку у основания своего большого пальца, спросила окружающих, отчего это? Кто-то из домашних сказал: «это вывих», и мне стали тянуть палец, чтобы выправить его; я тягуче воскликнула: «ой, не надо, я боюсь!» В ту же минуту мальчик собрался заплакать, уже нахмурил бровки и застонал; едва я засмеялась, и он тотчас же утешился.

Подобно Иони Руди, видя мой мнимый плач, подходит и прижимается ко мне тельцем (в возрасте 1 г. 7 м. 8 д.); когда бабушка вслух жалуется на боль, он подходит к ней, обнимает ей колени (в возрасте 1 г. 8 м. 16 д.).

Но человеческое дитя сочувствует более глубоко, чем шимпанзе; я никогда не замечала, чтобы даже при моем демонстративном плаче Иони определенно заплакал сам, в то время как Руди порой горько плачет из сострадания не только ко мне, но и к менее близким лицам; так например он заливается слезами (в возрасте 1 г. 8 м. 16 д., 1 г. 10 м. 20 д.), когда видит, что у любимого дяди повязка на глазу (намазанный мазью глаз), когда слышит, как говорят, что у дяди глаз болит или что у него нарывы на пальцах, когда наблюдает, как няня морщится, выпивая горькое лекарство.

А как трогательно и нежно сочувствует дитя злоключениям своих любимцев животных (и не только реальных живых или игрушечных, но изображаемых, лишь упоминаемых в книгах)! Как жалеет Руди даже относительно нейтральных для него существ, например насекомых — мух и жучков, попавших в беду (подробнее об этом см. в главе «Нежные чувства» («Инстинкт общения (социальный инстинкт)»)).

Когда Руди было около 2 лет, однажды он услышал, как говорили, что большая собака искусала маленькую собаку. И вот вдруг он увидел, как на улице большая собака подбежала к маленькой. Он тотчас же покраснел и готов был расплакаться, если бы я его не успокоила и не отогнала большую собаку; в другой раз, когда на его глазах (в возрасте 3 лет) собаке оторвало трамваем ногу, он плакал так сильно, что его с трудом можно было утешить. Всякий раз, как Руди слышал при чтении книг о страданиях какого-либо зверька, он делал грустное лицо. Когда ему однажды показали и рассказали картинку, где было изображено, что волки грызут овечку, — он вдруг горько расплакался. Руди плакал, видя мух, налипших на мухоморники, и настойчиво и страстно старался их освободить оттуда. Чувство сострадания по-видимому бывало так тягостно самому дитяти и давало такие неприятные переживания, что порой (там, где эти страдания были не реальные, а воображаемые) он инстинктивно уклонялся от них, как бы оберегая свое юное сердце от печали. Например зачастую Руди не желал дослушивать до конца чтение рассказов с печальным концом и либо просил прекращения чтения с того места, где начинались злоключения, либо заранее эклективно выбирал содержание, наказывая например так: «Мама, расскажи про маленькую мушку и про большую мушку, а про шмеля не рассказывай — он нехороший, кусает».

Однажды я рассказала Руди эпизод, как девочка в отсутствии матери играла спичками и сгорела; в следующий раз мальчик сам попросил меня: «Мама, расскажи про девочку, а про спички не рассказывай». В другом случае, всякий раз, как он слушал мой рассказ о злоключениях маленького заблудившегося в лесу волчонка, в самом патетическом месте рассказа (где говорилось, что волчонок озяб, хотел кушать что ему было страшно ночью в лесу одному без мамы, что он встретил медведя), Руди неизменно похныкивал. Нередко перед началом рассказывания он просил меня: «Мама, расскажи про волчушку (волка), а про мишука (нападающего на волка) — не рассказывай». «Почему же?» — спрашивала я. «Жалко волчушку», — отвечал мальчик (3 г. 0 м. 14 д.).

Дитя инстинктивно, верным судом своего чистого, нетронутого сердца чувствует недопустимость зла, горячо огорчается несправедливостью и сочувствует обиженным, угнетенным, страдающим существам. Уже у маленького Руди (в возрасте 1 г. 8 м. 23 д.) мне удавалось подметить печальный вздох при чисто идейном огорчении, например при неумении выразить словами свое желание или словесно ответить на вопрос взрослого. Нередко, когда я спрашивала его, как называется тот или другой предмет, он, не умея или не зная что сказать, вместо ответа производил глубокий вздох. У Иони я не замечала вздоха печали, но как его замещение при небольшом волнующем огорчении (как то было упомянуто в Глава 10, Природные звуки шимпанзе) Иони издавал одиночный выдох со стонущим протяжным звуком «у».

Дитя часто плачет, не преуспевая в выполнении самостоятельно задуманных творческих актов, не имеющих отношения к утилитарной цели. Так например в возрасте 2—3 лет, не умея поставить как надо игрушку, видя падение строящегося им домика, Руди разражается горьким плачем.

В другой раз мне удалось однажды застать моего Руди (в возрасте 3—4 лет) когда он, действуя молотком, старательно пытался прибить гвоздем к палке флажок из материи. Но так как острый кончик гвоздика был несколько надломлен (чего малыш не замечал), гвоздь решительно не вбивался несмотря на многократные повторные приемы малютки его вбить. И вот я услышала, как Руди, всхлипывая сдержанными слезами, не переставая забивать гвоздь, произносил стоя с гвоздем в руках следующие слова: «Да что ж это такое? да что ж это такое? Опять выпал! (про гвоздь). Да что ж это за безобразие?..» (слезы, всхлипывание и перерыв в забивании). «Ведь это прямо безобразие!» — плаксиво восклицал он, опять начиная забивать, но так же неудачно. Тогда с еще большим страданием в голосе он восклицал: «Ведь это невозможно терпеть! (плач). Это прямо невозможно терпеть!» (рев и новые попытки забивания).

В третьем случае Руди (уже в возрасте 7 лет) старался сделать из найденных им неправильной формы костей так называемого «ископаемого человека» (Табл. B.57, рис. 3). Так как эту конструкцию нелегко было осуществить и она все распадалась, ибо все кости, едва восстанавливались в вертикальное положение и готовы были принять подобие человека, в силу малой устойчивости легко рассыпались по сторонам от каждого дуновения ветра, — то мальчик встречал каждое такое разрушение самыми жалобными гримасами и слезами (Табл. B.57, рис. 4).

Дитя нередко плачет, огорчаясь из самолюбия. Например однажды мой мальчик (в возрасте 2 г. 7 м. 23 д.) сам вызвался наизусть рассказать нам текст прозой: «Слон Вамбо», но, сказав несколько строк, вдруг запнулся, забыв текст, и, не зная, что сказать дальше, громко разревелся.

Таким образом из этого беглого анализа следует, что повидимому плач дитяти шимпанзе чаще связан с физиологическими и инстинктивными неприятными переживаниями, в то время как плач ребенка того же возраста обусловлен не только физическими, но и моральными идейными причинами.