« ...Если я счастлива вопреки всему, чего я лишена, и если счастье мое та̀къ глубоко, что можетъ назваться вѣрой, та̀къ вдумчиво, что обратилось въ философію, руководящую моей жизнью, — словомъ, если я оптимистка, то мои взгляды относительно оптимистическаго вѣрованія сто̀итъ выслушать...»

Эти слова мы читаемъ на первой страницѣ небольшой книжечки, которую Елена Келлеръ выпустила въ свѣтъ не болѣе года послѣ своей, — извѣстной уже нашимъ читателямъ, — автобіографіи, подъ заглавіемъ «Оптимизмъ». Сама по себѣ книжечка эта, пожалуй, не представляетъ ничего настолько замѣчательнаго, чтобы заслужить особый, пространный отзывъ. Написана она хорошо, убѣжденно и убѣдительно, но не заключаетъ въ себѣ ничего особенно блестящаго или новаго (впрочемъ, трудно сказать что-либо новое на эту тему, за или противъ). Но, если принять во вниманіе, кѣмъ она написана и въ какихъ условіяхъ, она сразу пріобрѣтаетъ огромное значеніе и авторитетность въ спорѣ, раздѣляющемъ мыслящій міръ на два прямо противоположныхъ лагеря. И новою является она, во-первыхъ, потому, что прочувствована и продумана глубокою, самобытною душою писавшей, которая не слушаетъ чужого голоса, а даетъ то, что̀ сама выработала изъ своихъ чтеній и своихъ одинокихъ думъ, во-вторыхъ и главнымъ образомъ потому, что никогда еще эта удивительная дѣвушка не выступала на поле общественной дѣятельности въ роли автора въ печати, наравнѣ со всѣми людьми, нормально надѣленными природой для работы и борьбы. Давно ли сомнѣвались въ возможности пріобщить слѣпо-глухо- нѣмыхъ къ умственной жизни окружающей среды хотя бы настолько, чтобы не быть имъ слишкомъ въ тягость себѣ и другимъ, — и вдругъ, такое явленіе: Что̀ бы ни написала Елена Келлеръ, все интересно, все имѣетъ глубокое значеніе. Написала же она вещь прекрасную, о которой критика ея родины говоритъ, что она «лучше многихъ проповѣдей ободритъ и утѣшитъ тысячи душъ, удрученныхъ свыше силъ».

Книжка «Оптимизмъ» есть въ нѣкоторомъ смыслѣ «проба пера» будущей писательницы, нѣчто въ родѣ диссертаціи кандидата на литературную степень; но для автора она гораздо болѣе того: это — ея profession de foi, исповѣданіе вѣры, которая должна быть ея спасительнымъ якоремъ, ея посохомъ на предстоящемъ ей, вѣроятно, долгомъ и, во всякомъ случаѣ, нелегкомъ жизненномъ пути. Поэтому въ книгѣ чувствуется подчасъ, торжественное молитвенное настроеніе. Всѣ разнообразныя впечатлѣнія, оставленныя различными моментами удивительной исторіи этой души, разрѣшаются въ нихъ звучнымъ, заключительнымъ мажорнымъ аккордомъ.

Елена дѣлитъ свой очеркъ на три главы; въ первой она разсматриваетъ оптимизмъ, живущій въ ея собственной душѣ и выражающійся добрымъ настроеніемъ, міровоззрѣніемъ, исполненнымъ благодарности и надежды, вѣры въ добро и преобладаніе его въ мірѣ; во второй части, она быстрымъ взоромъ окидываетъ міръ, въ настоящемъ и въ прошломъ, т. е. въ ходѣ его историческаго развитія, чтобы въ фактахъ, непосредственно доступныхъ ей или подобранныхъ ею изъ критически прочитаннаго, найти оправданіе и подтвержденіе ея оптимистическихъ взглядовъ. Въ третьей главѣ она ищетъ, ка̀къ проводить оптимизмъ въ жизнь, такъ чтобы онъ не оставался пассивнымъ самоуслажденіемъ, a сдѣлался активнымъ началомъ добра, а самъ оптимистъ — дѣятельнымъ орудіемъ распространенія этого добра, по мѣрѣ своихъ, хотя бы и слабыхъ, силъ, скромнымъ факторомъ въ томъ всемірномъ процессѣ совершенствованія, въ который человѣкъ свято вѣритъ, и въ этомъ неусыпномъ стремленіи, въ каждомъ успѣхѣ благого начинанія, въ служеніи великому дѣлу общаго счастія и постепеннаго устраненія зла, съ такими стремленіями человѣкъ находилъ бы удовлетвореніе благороднѣйшихъ потребностей душевныхъ и самый высшій відъ личнаго счастія: самозабвеніе.

Прежде всего необходимо точно опредѣлить понятіе, изображаемое этимъ названіемъ: «оптимизмъ», установить значеніе этого слова, такъ какъ понятію, и слову слишкомъ часто придается растяжимость, мѣшающая правильному пониманію. Спросите у десяти человѣкъ, что̀ такое оптимистъ, — навѣрное восемь отвѣтятъ: это человѣкъ, который видитъ только хорошее въ мірѣ и жизни, все дурное же отрицаетъ или упорно игнорируетъ, стало быть доволенъ міромъ, каковъ онъ есть, во всякомъ случаѣ, не желаетъ портить себѣ кровь созерцаніемъ зла и страданія или утомлять себя попытками къ устраненію ихъ. Такой оптимизмъ граничить съ эгоизмомъ, съ черствою безучастностью къ людскимъ страданіямъ и потребностямъ съ тѣмъ пагубнымъ состояніемъ пассивнаго самооболыценія, который можно назвать летаргическимъ сномъ души. Такое чувство съ патріотическимъ оттѣнкомъ называется «шовинизмомъ». Но это вовсе не оптимизмъ, какъ миссъ Келлеръ убѣдительно доказываетъ.

Значитъ, оптимизмъ прежде всего въ насъ самихъ и зависитъ, главнымъ образомъ, отъ того, какъ мы себя поставимъ къ окружающему насъ міру и чего мы въ немъ будемъ искать. А что̀ мы ищемъ, то мы и найдемъ. «Во всѣ годы моего пребыванія въ университетѣ, — такъ Елена начинаетъ вторую главу, — все мое чтеніе сводилось къ непрерывному открытію добра. Въ литературѣ, въ философіи, въ исторіи и религіи я нахожу великихъ свидѣтелей моей вѣры».

Философію въ обширнѣйшемъ смыслѣ и въ лицѣ ея безсмертныхъ представителей Елена сравниваетъ съ успѣшнымъ воспитаніемъ слѣпо-глухонѣмого, такъ какъ отъ Платона до Канта философія представляетъ рядъ усилій человѣческаго духа освободиться отъ обременяющаго его матеріальнаго міра и улетѣть въ область чистаго мышленія. «Слѣпо-глухой, — говорить она, — долженъ извлекать особенный смыслъ изъ идеальнаго міра Платона: все то, что̀ мы видимъ, слышимъ и осязаемъ, не есть сама действительность; это лишь несовершенное проявленіе идеи, принципа, духовности. Идея есть правда; все остальное — обманъ. Если это такъ, то братья мои, обладающіе всѣми чувствами, не признаютъ ничего такого, что не было бы доступно и моему пониманію. Философія даетъ уму способность узрѣть истину и уноситъ насъ въ такое царство, гдѣ я, слѣпая, ничѣмъ не разнюсь отъ васъ, зрячихъ. Когда я узнала, что глаза ваши воспринимаютъ образы навыворотъ, и мозгъ вашъ безсознательно возстановляетъ ихъ въ настоящемъ ихъ видѣ, я подумала, что глазъ въ сущности не такой ужъ благонадежный инструментъ, и почувствовала себя поставленною на одинъ уровень съ другими, и порадовалась, — не тому, что чувства даютъ такъ мало, а тому, что въ Божьемъ вѣчномъ мірѣ духъ и умъ даютъ такъ много».

Еще больше, чѣмъ въ самой философіи, Елена находитъ для себя утѣшеніе въ созерцаніи личности и жизни ея великихъ учителей: они особенно близки ей потому, что они, подобно ей самой, только нравственно пребывали «въ счастливомъ разобщеніи» отъ міра (happy isolation), были не отъ міра, хотя и вращались въ немъ, подобно Платону и другимъ, — потому что, они были глухи къ его буйному шуму, слѣпы къ его развлекающей пестротѣ. «Сидя въ одиночествѣ, они научились все находить въ самихъ себѣ, а если чего и не находили, они все же съ увѣренностыо надѣялись узрѣть истину лицомъ къ лицу, покинувъ землю и пріобщившись къ премудрости Божіей. Великіе мистики жили одни, глухіе и слѣпые, но близко къ Богу».

Особенную любовь и благоговѣніе внушаетъ Еленѣ Спиноза, находившій источникъ глубокаго, неизсякаемаго счастья въ своей любви къ добру, въ своей дѣтской вѣрѣ въ благую высшую силу, избравшую его своимъ смиреннымъ орудіемъ, среди такихъ личныхъ условій, такой жизненной обстановки, которыя, казалось бы, должны были сломить самый бодрый отъ природы, радостный духъ: жизнь въ убожествѣ, въ презрѣніи какъ среди христіанъ, такъ и среди евреевъ, въ отлученіи отъ родной среды. «Не то, — оговаривается милая дѣвушка съ дѣтской наивностью: — что добрые люди когда либо со мною такъ обходились, но отчужденія этого человѣка отъ міра чувственныхъ радостей отчасти подобно моему... Всѣ великіе философы любили Бога и вѣрили въ прирожденное человѣческой душѣ добро. Исторія философіи учитъ насъ, что самые возвышенные мыслители всѣхъ вѣковъ, вѣщія души всѣхъ народовъ были оптимистами».

Обращаясь отъ философіи къ «великому накопленію событій, называемому исторіей человѣчества», Елена видитъ въ послѣдней «эпическую поэму неустаннаго прогресса», — видитъ во всѣхъ составныхъ частяхъ ея духъ добра, благодаря чему исторія и представляетъ осмысленное цѣлое. Слѣдуетъ на немногихъ страницахъ бѣглый обзоръ хода всемірной исторіи, въ которомъ, однако, съ большимъ мастерствомъ схвачены характерные моменты каждой эпохи съ первенствующей въ ней народностью, въ смыслѣ внесеннаго добра каждою изъ нихъ въ міръ, — духовнаго, конечно. Греція, Римъ, распространеніе христіанства и одновременный наплывъ сѣверныхъ народовъ, пробужденіе отъ кажущагося средневѣковаго застоя, — всѣ эпохи быстро проходятъ передъ нами. Сравнивая нравственные идеалы, послѣдовательно выдвигаемые исторіей: пока суровый римлянинъ и даже изящный эллинъ издѣвались, какъ надъ непонятнымъ ему, глупымъ мягкосердечіемъ, укрѣплялись устои общечеловѣческой морали, если разсмотрѣть, какъ много стремленіе къ этимъ общепризнаннымъ идеаламъ творило дѣлъ для ихъ практическаго осуществленія, невольно приходишь къ заключенію, что нужно быть упрямымъ и закоснѣлымъ пессимистомъ, чтобы горевать о «добромъ старомъ времени» и отчаиваться въ будущемъ.

Шествіе мірового прогресса естественно приводитъ автора къ сужденію о родинѣ, воспріемницѣ всемірной культуры, продолжательницѣ начинаній всѣхъ предыдущихъ вѣковъ. Эта оцѣнка особенно интересна и поучительна, потому что характеризуетъ ту сторону Америки, которую иностранцы вообще мало знаютъ или игнорируютъ. Принято удивляться или ужасаться (смотря по враждебности или дружелюбности личнаго взгляда) единственно матеріальной и меркантильной, словомъ, — практической сторонѣ характера, дѣятельности, духа этой колоссальной, такъ называемой выскочки среди націй, забывая однако, что никакой народъ, тѣмъ болѣе такой великій народъ, не можетъ существовать однимъ сухимъ хлѣбомъ матеріальнаго благополучія, утоляя духовную жажду одними меркантильными расчетами или математическими вычисленіями. Вотъ эту-то забытую сторону духовной жизни и благотворной дѣятельности Америки, главнымъ двигателемъ которой являются ея женщины, молодая дочь ея ярко обрисовываетъ передъ нами въ немногихъ страницахъ, горячо прочувствованныхъ и истинно краснорѣчивыхъ, если принять за норму опредѣленіе Катона Древняго, что «краснорѣчіе — это когда честный человѣкъ говоритъ то, въ чемъ онъ искренно убѣжденъ». Такое краснорѣчіе, очевидно, не имѣетъ ничего общаго ни съ велерѣчивостью, ни съ краснобайствомъ. Дѣйствительно, при всемъ горячемъ патріотизмѣ, миссъ Келлеръ ни разу не увлекается за предѣлы строгой правдивости.

Оптимизмъ, который исповѣдуетъ Елена Келлеръ, въ сущности сводится къ слѣдующему: «На свѣтѣ много дурного, возмутительнаго; но прежде было много хуже; а если теперь лучше, чѣмъ было прежде, то, значитъ, будетъ еще лучше; стремленіе къ добру присуще человѣку, и предѣловъ ему не положено; и разъ начавшееся движеніе никогда вспять не обращается; наше дѣло — содействовать этому движенію, каждому по мѣрѣ своихъ силъ и возможности; тогда нѣтъ повода иначе, какъ съ надеждой, смотрѣть на будущее, а на зло слѣдуетъ смотрѣть, какъ на частичное явленіе, на временное препятствіе».

«Содѣйствовать добру». На эту тему написана третья часть статьи Елены Келлеръ, подъ заглавіемъ «Практика оптимизма» — начинается она словами: «Пробный камень всякаго вѣрованія — практическое воздѣйствіе этого вѣрованія на жизнь». Но какъ и чѣмъ воздѣйствовать? Прежде всего, воздержаніемъ отъ всякаго слова, устнаго или писаннаго, могущаго ослабить въ другихъ вѣру въ возможность добра и тѣмъ самымъ отнять силу къ проведенію его въ жизнь. Потому что всякое благое дѣло прочно осуществляется цѣной борьбы; на борьбу нужны силы, а силы даются лишь вѣрою въ дѣло, въ себя и въ то добро въ душахъ людей, которое почти никогда въ конецъ не умираетъ, а рано или поздно отзовется, если только не потеряна эта вѣра въ добро и не дать ему заглохнуть подъ всякими внѣшними бурными вліяніями. Выводъ отсюда ясенъ, и миссъ Келлеръ съ такою же ясностью формулируетъ его: «Если правда, что оптимизмъ двигаетъ міръ впередъ, а пессимизмъ задерживаетъ его, то опасно распространять пессимистическую философію. Тотъ, кто самъ убѣжденъ, что страданія въ мірѣ больше, чѣмъ хорошаго, и выражаетъ словами это злополучное убѣжденіе, только увеличиваетъ сумму страданія. Шопенгауэръ — врагъ человѣчества. Даже если онъ искренно вѣрилъ, что мы живемъ въ наихудшемъ изъ міровъ, ему не слѣдовало возвѣщать ученіе, которое отнимаетъ у людей самое побужденіе бороться противъ обстоятельствъ... Если бы я на свою участь смотрѣла съ точки зрѣнія пессимиста, я бы погибла... сидѣла бы въ сторонѣ отъ людей въ ужасномъ одиночествѣ, предаваясь страху и отчаянію. Но только потому, что я считаю своей обязанностью по отношенію къ самой себѣ и другимъ быть счастливой, я избавляюсь отъ пытки, которая хуже всякой физической немощи. Какъ смѣть набрасывать тѣнь собственной неспособности къ добру или надеждѣ на души тѣхъ, которые бодро несутъ свои ноши? Оптимистъ не можетъ отставать, не можетъ пошатнуться, такъ какъ знаетъ, что онъ этимъ помѣшаетъ сосѣду продержаться въ строю. Поэтому онъ безстрашно выстоитъ на своемъ мѣстѣ, помня долгъ молчанія. Довлѣетъ каждому свое горе. Онъ будетъ работать, какъ будто отъ него одного зависитъ судьба мірозданія»...

Если великіе мыслители были оптимистами, тѣмъ паче были ими великіе дѣятели. Тутъ Елена развертываетъ передъ нами цѣлый рядъ филантроповъ, посвятившихъ себя тѣмъ или другимъ несчастнымъ, обиженнымъ природой, или людей, встрѣчавшихъ въ началѣ насмѣшки, скептическій отпоръ, даже прямо враждебность, и все же кончившихъ полнымъ торжествомъ своихъ идей не только въ теоріи, но и на практикѣ, такъ что ихъ робкія мечты теперь уже обратились въ солидную дѣйствительность. Обзоръ свой она, естественно, начинаетъ съ болѣе непосредственно близкаго ей благодѣтеля Лоры Бриджмэнъ, доктора Хоу: «Онъ нашелъ доступъ къ душѣ Лоры, потому что началъ съ твердой вѣры, что его возможно найти. Англійскіе юристы объявили что слѣпо- глухіе — идіоты въ глазахъ закона. Что̀ же дѣлаетъ оптимистъ? Онъ опровергаетъ бездушную юридическую фикцію, заглядываетъ за тупо-пассивную плоть, видитъ тамъ плѣненную душу и со спокойной рѣшимостью приступаетъ къ освобожденію этой души. Его усилія увѣнчиваются успѣхомъ; онъ доказываетъ закону, что слѣпо-глухой, мнимый идіотъ — такой же отвѣтственный человѣкъ, какъ и всѣ».

Перваго, кто взялся учить слѣпыхъ чтенію, пессимизмъ осмѣялъ, какъ безумнаго фантазера. Сами слѣпые смѣялись ему въ лицо. Ихъ, какъ и глухихъ, увѣрили въ безнадежности ихъ положенія и этимъ именно и сдѣлали это положеніе безнадежнымъ. Не преступленіе ли погрузить людей въ такую бездну отчаянія, что самая мысль о помощи имъ самимъ кажется безсмыслицей, причудой больного мозга и вызываетъ въ нихъ только горькій смѣхъ отчаянія! А между тѣмъ, довольно было одному оптимисту увѣровать въ возможность чуда, — и чудо совершилось, и пальцы слѣцыхъ превратились въ нѣчто подобное глазамъ.

Въ Италіи, нѣкто Джованни Боско задумалъ спасти бѣдныхъ, бездомныхъ дѣтей и отроковъ въ городскихъ трущобахъ. И его называли сумасшедшимъ, и всѣ отказывались бросать деньги на его, якобы, дикія фантазіи. Но онъ былъ оптимистъ и потому не унывалъ, не сложилъ рукъ, безпомощно сѣтуя на людское тупоуміе и жестокосердіе, а упорной, терпѣливой работой этихъ рукъ создалъ и содержалъ пріютъ для столькихъ маленькихъ уличныхъ бродягъ, насколько хватило его силъ, и безъ денегъ, безъ друзей, не переставалъ предсказывать осуществленіе своихъ обширныхъ плановъ, великолѣпной сѣти школъ и больницъ, которой онъ задумалъ покрыть Италію отъ края до края. И онъ имѣлъ счастіе дожить до основанія Общества Спасителя (San Salvatore), которое оправдало его пророческій оптимизмъ ^[13] . «Оптимизмъ, — въ заключеніе пишетъ Елена, — вѣритъ, дѣлаетъ дѣло и завершаетъ его. Никогда пессимистъ не раскрывалъ тайнъ звѣзднаго неба, не искалъ и не находилъ земли, не занесенной ни на какую карту, не раскрывалъ человѣческому духу новыхъ міровъ»...

Переходя къ міру литературы, Елена и тамъ находитъ, что истинная сила на сторонѣ оптимизма. Писатель-пессимистъ, хотя бы и геніальный, никогда не создастъ себѣ такого круга читателей, какъ другой, сравнительно менѣе талантливый, которымъ будутъ восхищаться именно потому, что онъ съ любовью представляетъ солнечную сторону жизни, а темную — безъ озлобленія, съ печалью и состраданіемъ. Диккенсъ, Гольдсмитъ, Ирвингъ, всѣ знаменитые юмористы, были оптимистами. Пессимистъ Свифтъ никогда не имѣлъ столькихъ читателей, сколькихъ заслуживалъ по своей геніальности; за исключеніемъ одного Гулливера, мало кто знаетъ даже названія его многотомныхъ писаній. Архи-оптимистомъ изъ всѣхъ писателей Елена называетъ Шекспира, въ твореніяхъ котораго цѣлое откровеніе нравственной красоты и гармоніи.

«Каждый оптимистъ раздѣляетъ и ускоряетъ ходъ прогресса, тогда какъ каждый пессимистъ силится остановить его. Вліяніе пессимизма на жизнь цѣлой націи то же самое, что на жизнь отдѣльнаго лица: онъ убиваетъ инстинктъ, понуждающій бороться противъ нищеты, невѣжества и преступленія и изсушаетъ всѣ источники радости на свѣтѣ... Перенесемся мысленно въ Индію, эту твердыню фатализма, гдѣ милліоны людей коснѣютъ въ нуждѣ и невѣжествѣ и вязнутъ глубже и глубже въ трясинѣ. Отчего? Оттого, что они тысячи лѣтъ были жертвами своей философіи, которая учитъ ихъ, что человѣкъ не больше, какъ трава, а трава вянетъ и ничего отъ нея не остается... Да, полюбуйтесь въ Индіи, что̀ за цивилизація вырастаетъ тамъ, гдѣ цѣлая нація живетъ безъ вѣры въ прогрессъ и поклоняется силамъ тьмы. Подъ гнетомъ брахманизма зачахли геніальность и всякія стремленія. Некому заступиться за бѣдняка, призрѣть вдовицу и сироту. Больные валяются безъ ухода. Никто не видитъ за слѣпыхъ и никто не слышитъ за глухихъ; они брошены у дороги — пусть умираютъ. Въ Индіи считается грѣхомъ ихъ учить, потому что они, будто бы, несутъ наказаніе за зло, содѣянное ими въ какомъ-нибудь прежнемъ бытіи. Родись я тамъ, я такъ и сидѣла бы во мракѣ, и жизнь моя была бы пустыней, черезъ которую никогда не прошелъ бы караванъ съ грузомъ мыслей и знаній...»

Краткій обзоръ того, что сдѣлало христіанство для человѣчества, кончается прекраснымъ словомъ: «День Рождества Христова есть высшее празднество оптимизма». Затѣмъ, какъ бы подводя итогъ всему сказанному, миссъ Келлеръ предлагаетъ формулировать «вѣру оптимиста» приблизительно въ слѣдующихъ словахъ: «Я вѣрую въ Бога, вѣрую въ человѣка, вѣрю въ силу духа. Вѣрю, что нашъ святой долгъ — поддерживать бодрость въ себѣ и другихъ, удерживать языкъ свой отъ всякаго злополучнаго слова противъ Божьяго міра, потому что никто не имѣетъ права хулить мірозданіе, которое Богъ сотворилъ благимъ и тысячи людей силились, дабы сохранить его благимъ. Я вѣрю, что мы должны жить такъ, чтобы все болѣе и болѣе приближаться къ тому времени, когда никому не будетъ житься легко, пока другой страдаетъ... Оптимизмъ есть гармонія между духомъ человѣка и духомъ Божьимъ, который Самъ призналъ твореніе Свое благимъ».

Итакъ, оптимизмъ бываетъ двоякій: активный, выражающійся дѣйствіями, и пассивный, состоящій въ томъ, чтобы самому свято хранить вѣру въ добро и удерживаться отъ всего, что̀ можетъ ослабить или совсѣмъ отнять эту вѣру у другихъ. Казалось бы, что существо, столь жестоко обиженное природой, какъ Елена Келлеръ, должно довольствоваться послѣднимъ видомъ, и что безропотная, сознательная покорность, умѣніе извлекать изъ своей невеселой доли радости для себя и поощреніе для другихъ это выше того, что можно ожидать отъ нея. Но — не въ ея натурѣ мириться съ пассивной ролью. Эта̀ душа — огонь; въ ней — почти стихійная сила противленія и борьбы. Въ борьбѣ, — изъ-за идеала, изъ-за высокой цѣли, которая отодвигается по мѣрѣ того, какъ она къ ней приближается, — въ такой борьбѣ ея жизнь! Въ дѣтствѣ и ранней молодости, она и цѣль эту понимала и выражала по-дѣтски: «дѣлать то же, что и всѣ, другіе», и каждый шагъ къ ней былъ борьбою, — борьбой далеко не дѣтской по проявляемой въ ней силѣ воли и спокойному упорству. Съ годами, по мѣрѣ того, какъ расширялся кругозоръ и крѣпла молодая душа, и цѣль становилась шире, благороднѣе: «приносить посильную пользу». Рыцарю уже мало турнировъ, онъ рвется въ настоящій бой изъ-за добраго, святого дѣла. Но на пути къ этой цѣли есть еще, такъ сказать, промежуточная цѣль: вооруженіе, экипировка, испытаніе и укрѣпленіе силъ. И вотъ — университетские годы. Посмотримъ, какъ сама Елена представляетъ себѣ свое участіе въ «настоящей» жизни.

Въ чемъ состоитъ «высокая, чудная задача», которую Елена поставила себѣ въ жизни, ради которой она преодолѣла неимовѣрныя трудности университетскаго курса наукъ, извѣстно отчасти изъ ея автобіографіи. Еще дѣвочкой она сумѣла положить начало исполненію этой задачи, устроивъ судьбу маленькаго Томми Стрингера съ находчивостью и настойчивостью, повидимому, много превышающими мѣру дѣтскихъ силъ; ради этой же задачи она дважды, превозмогая сугубую робость очень молодой дѣвушки и глухонѣмой, только что выучившейся живой рѣчи, говорила публично передъ учеными и политически вліятельными собраніями. Нѣтъ сомнѣнія, что она посвятитъ свою жизнь организаціи въ Америкѣ такихъ же учебныхъ заведеній для слѣпо-глухонѣмыхъ дѣтей, какія имѣются для слѣпыхъ и глухонѣмыхъ отдѣльно, притомъ настолько обезпеченныхъ въ финансовомъ отношеніи, единовременными и періодическими пожертвованіями частныхъ лицъ, возможно даже отчасти казною отдѣльныхъ штатовъ, чтобы сдѣлать ихъ доступными для небогатыхъ и даже для совсѣмъ бѣдныхъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что миссъ Келлеръ совершитъ то, за что она возьмется со свойственнымъ ей рѣдкимъ соединеніемъ горячности и упорства. Въ Америкѣ подобныя обращенія къ общественной совѣсти и человѣколюбію, рано или поздно, всегда находятъ откликъ, и если благотворители даютъ, то даютъ, не считая: старинный давно уже обезпеченный гарвардскій университетъ, получилъ въ теченіе 1903 г., пожертвованіями и завѣщаніями, 1,188.000 долларовъ! Но все же на такое предпріятіе потребуется борьба и — оптимизмъ. Какъ именно Елена приступить къ осуществленію своей завѣтной мечты, о томъ мы не имѣемъ еще ни малѣйшаго понятія. Но едва ли она очень долго промедлитъ: долго бездѣйствовать не въ ея характерѣ. Притомъ, безъ усиленной работы надъ какой-нибудь трудной задачей, — именно безъ борьбы, — въ жизни ея ощутилась бы пустота; — борьба ей необходима для того, чего она, вѣрная своему «долгу молчанія», не высказываетъ словами, и что, однако, чуткое сердце слишкомъ легко читаетъ между строками ея мужественной книжки: для того, чтобы забыть...

Но она не забываетъ. Если человѣкъ совершенно здоровъ, онъ пользуется своимъ здоровьемъ, какъ должнымъ, даже забываетъ радоваться ему, и не садится писать цѣлую книгу, чтобы убѣдить самого себя, что онъ здоровъ, долженъ быть здоровъ, не имѣетъ права не быть здоровымъ, что обязанность его къ другимъ требуетъ, чтобы онъ былъ здоровъ. A вѣдь, въ сущности, именно таковъ тайный смыслъ этой книжечки. Она немножко напоминаетъ гейневскую пѣснь о ребенкѣ, который идетъ чернымъ боромъ въ темную ночь и поетъ для собственнаго ободренія. И этотъ голосъ въ темной ночи именно потому и звучитъ особенно убѣдительно. Если человѣкъ, пользующейся всѣми дарами природы, окруженный всѣми благами культуры, проповѣдуетъ оптимизмъ, его словамъ не придаютъ большого вѣса: они скорѣе раздражаютъ, чѣмъ убѣждаютъ. «Хорошо-де ему говорить! Его бы устами... А вотъ попробовалъ бы на нашемъ мѣстѣ — тогда что̀ бы заговорилъ!» Но когда оптимистомъ, горячимъ, убѣжденнымъ, является существо, на мѣстѣ котораго многіе, при первомъ проблескѣ сознанія, проклинали бы часъ своего рожденія, тогда внимаешь почтительно и говоришь себѣ съ невольнымъ стыдомъ: «Ужъ если она покорна, мало того — жизнерадостна и свѣтла душой, то какъ намъ смѣть роптать и складывать руки въ уныніи, извиняя обстоятельствами наше собственное малодушіе и неохоту!»

Думается, что на русскаго читателя эта книжечка могла бы оказать особенно бодрящее и оздоровляющее вліяніе. Многія страницы въ ней точно имѣютъ спеціально въ виду нѣкоторыя, не то чтобы особенно дурныя, но печальныя и вредныя черты русскаго характера, въ особенности склонность пренебрегать малыми, близъ лежащими обязанностями, а также малыми, близъ лежащими, якобы буржуазными или ребяческими, радостями, въ поискахъ, — вѣрнѣе, праздныхъ мечтахъ, — за какимъ-то далекимъ, обширнымъ «дѣломъ» и счастьемъ, забывая, что именно изъ совокупности такихъ обязанностей и радостей и создается великое «дѣло», общее счастье. И еще одной обязанности хорошо бы нашимъ вѣчнымъ печальникамъ о своихъ и міровыхъ тяготахъ поучиться у той, на которую возложено такое бремя, о какомъ имъ и не снилось никогда, — обязанности поощрять и поддерживать въ себѣ веселость, жизнерадостность, способность восхищаться и наслаждаться каждымъ, самымъ скромнымъ цвѣткомъ, какихъ немало и на самомъ тернистомъ пути. Именно обязанность не столько къ себѣ, сколько къ другимъ. Ибо, чтобы приносить пользу, помогать, необходимы свѣжія силы, бодрость духа, a гдѣ ихъ взять, если никогда не выходить изъ-подъ гнета заботъ, печали и состраданія? Наконецъ, чуть ли не всего важнѣе то, что̀ Елена называетъ «долгомъ молчанія »: если тебѣ не нравится жизнь, не отравляй ея другимъ; если у тебя нѣтъ охоты, не отбивай ея у другихъ; если ты потерялъ надежду, не отнимай ея у другихъ: молчи! И много еще полезнаго и утѣшительнаго въ одинокихъ думахъ этой жертвы, сумѣвшей превратиться въ побѣдительницу, найдется для русскаго человѣка, слишкомъ склоннаго отъ природы къ тому гамлетовскому праздному самобичеванію и самоуглубленію, которое надламываетъ самыя пружины жизни и ведетъ къ мертвящему пессимизму. Такое отношеніе пессимиста къ жизни напоминаетъ осу, которая, собирая насѣкомыхъ въ пищу своему будущему потомству, впускаетъ имъ каплю наркотическаго яда, не убивающаго ихъ, но отнимающаго у нихъ волю и движеніе...

Говоря объ Еленѣ Келлеръ, какъ-то невольно называешь ее «феноменомъ». Между тѣмъ, оказывается, что она, если и представляетъ собой феноменъ, то не совсѣмъ въ такой исключительной степени, какъ съ перваго взгляда можно было полагать. Во-первыхъ, слѣпо-глухихъ гораздо больше, чѣмъ думаютъ; на нихъ стали теперь обращать вниманіе, тогда какъ прежде ихъ игнорировали, а потому они терялись въ массѣ несчастныхъ больныхъ, калѣкъ, слабоумныхъ, которые не выходятъ изъ предѣловъ семьи. Теперь тѣ, у которыхъ родные со средствами, стали поступать въ заведенія для слѣпыхъ или для глухонѣмыхъ, и къ нимъ приставили спеціалистовъ (большею частью женщинъ), изучившихъ методы д-ра Хоу и миссъ Солливанъ. Теперь оказывается, къ великому общему удивленію, что почти всѣ эти дѣти обладаютъ замѣчательными способностями, a нѣкоторыя — необыкновенно даровиты, такъ что труды и деньги, которые общество на нихъ потратитъ, воздадутся ему сторицей ихъ будущимъ служеніемъ. Начало; конечно, имъ дается труднѣе, чѣмъ геніальной Еленѣ, но разъ первая, болѣе или менѣе толстая, стѣна, отдѣляющая ихъ отъ міра, пробита, и они постигли значеніе слова, развитіе ихъ идетъ иногда съ удивительной быстротой.

Томми Стрингеръ сначала приводилъ своихъ наставниковъ въ отчаяніе. Почти цѣлый годъ ушелъ на то, чтобы научить его первому слову: «хлѣбъ». Каждый разъ, какъ ему давался кусокъ хлѣба, учитель писалъ это слово въ его рукѣ и заставлялъ мальчика повторять его. Когда онъ, наконецъ, понялъ, все-таки еще долго приходилось цѣлыми днями возиться съ каждымъ новымъ словомъ, пока онъ окончательно усвоилъ значеніе существительнаго имени и могъ перейти къ составленію коротенькихъ предложеній. Семи лѣтъ онъ началъ читать выпуклый шрифтъ и тутъ уже пошелъ гораздо быстрѣе обыкновенныхъ дѣтей, — черта, какъ оказывается, общая слѣпо-глухимъ. Его любимыми предметами были грамматика, исторія, математика и физіологія. Изъ института Перкинса его перевели въ обыкновенное училище, съ учителемъ въ качествѣ переводчика. Представитель одной газеты видѣлъ его за работой и пишетъ, что во всемъ училищѣ нѣтъ мальчика болѣе прилежнаго и болѣе веселаго. «Если вы думаете, — пишетъ тотъ же наблюдатель, — что недостатокъ его сдѣлалъ его печальнымъ или угрюмымъ, то вы сильно ошибаетесь...»

Не менѣе замѣчательна двадцатидвухлѣтняя Линни Хэгвудъ, которая, послѣ семилѣтняго курса, поступила помощницей къ своей же наставницѣ, миссъ Дональдъ, въ заведеніе для слѣпыхъ, въ штатѣ Дакота, гдѣ бо̀льшая часть ввѣренныхъ ей дѣтей только слѣпы, но не глухи, и, слѣдовательно, говорятъ. Замѣчательнѣе всего, что ей было уже четырнадцать лѣтъ, когда началось ея воспитаніе, а до того она росла совершеннымъ дичкомъ. При жалкой безпомощности, у нея, какъ и у маленькой Елены, проявлялись порывы необузданно горячей натуры, доходившей въ озлобленіи до неистовства. Миссъ Дональдъ пришла въ ужасъ отъ предлагаемой ей задачи; однако, уже съ перваго знакомства замѣтила въ своей будущей ученицѣ двѣ привлекательныя черты: улыбку и — руки. Передавая свои первыя впечатлѣнія, она пишетъ: «Эта удивительная улыбка озаряла ея лицо неотразимой душевной прелестью. Но руки ея прямо очаровали меня своей красотой и выразительностью. Тонкіе, изящные пальцы, не испорченные прикосновеніемъ житейской грубости, казались одаренными своей особой, духовной жизнью; они говорили, просили, ластились и привлекали. Этой улыбкой и этими руками она вкралась въ мое сердце». Цѣлыхъ два года миссъ Дональдъ посвятила исключительно этому существу, лишенному, казалось, всякой умственной жизни. Успѣхи ея были отчаянно медленны. Притомъ наставница должна была обратить свое главное вниманіе на то, чтобы приручить молодую дѣвушку (не ребенка уже!) и исправить глубоко укоренившіяся въ ней дурныя наклонности. Ей было уже восемнадцать лѣтъ, когда можно было начать систематическое обученіе. Но, разъ прозрѣвъ, она пошла впередъ неудержимо. У нея оказался особенный даръ къ механикѣ. Ей стоило провести пальцами по частямъ швейной или пишущей машины, чтобы сразу понять весь механизмъ. Она пользуется не только машиной, пишущей брайлемъ (пунктирными письменами), но свободно пишетъ на простой машинѣ и читаетъ по всѣмъ извѣстнымъ системамъ для слѣпыхъ. Кромѣ того, у нея прекрасный почеркъ; только она пишетъ исключительно карандашомъ.

Елена Келлеръ, понятно, со страстнымъ вниманіемъ слѣдитъ за этими начинаніями близкаго ея сердцу дѣла, лично знакома почти со всѣми слѣпо-глухими дѣтьми, которыхъ поневолѣ привозятъ въ институтъ Перкинса, такъ какъ еще не существуетъ особаго для нихъ заведенія, и она не разъ снималась съ ними въ группахъ. Нѣтъ сомнѣнія, что она исподволь давно готовится къ тому, что̀ она считаетъ святымъ дѣломъ, возложеннымъ на нее самимъ Провидѣніемъ. Будемъ ждать... Но, разставаясь съ этою удивительною душою, которую не могъ не полюбить всякій, кто подробно узналъ ея біографію, съ невольною грустью задаешь себѣ вопросъ: какъ-то сложится ея личная жизнь? Неужели ей не суждено узнать ни радости, ни горести той жизни, которая у насъ называется личною жизнью?