Какое впечатлѣніе производить Елена Келлеръ, взрослая, вылившаяся въ окончательную форму, на простого знакомаго, на случайнаго собесѣдника своею внѣшностью, манерами, обращеніемъ? Отвѣтъ на этотъ интересный вопросъ отчасти даетъ тотъ же Джонъ А. Мэси, ея «редакторъ», въ отведенной для этого особой главѣ, и оказывается, что она во многихъ отношеніяхъ является не совсѣмъ такою, какою можно бы ожидать по предвзятымъ понятіямъ о лицахъ, пораженныхъ ея недугомъ. Главная неожиданность ея, если можно такъ выразиться, — необыкновенная нормальность. Ни тѣни чего-либо, что̀ въ ней обнаруживало бы сознаніе малѣйшей неловкости или въ постороннемъ возбуждало что-нибудь въродѣ жалости. Прежде всего, она поражаетъ здоровымъ видомъ; высокая ростомъ, стройная, сильная, она привлекаетъ взоры живостью и ловкостью движеній. Только замѣтна въ ней нѣкоторая нервность, да и то больше кажущаяся, оттого что миссъ Келлеръ, какъ и всѣ глухіе, жестикулируетъ руками больше, чѣмъ принято въ обществѣ у англосаксовъ. Въ разговорѣ лицо ея оживляется и отражаетъ всѣ оттѣнки ея мысли, своей краснорѣчивой подвижностью представляя любопытный контрастъ съ монотонной, сравнительно, ровностью голоса, который (какъ и понятно вполнѣ) страдаетъ нѣкоторой бѣдностью интонацій. Сама она очевидно тяготится тѣмъ, что не можетъ слѣдить за выраженіемъ лица собесѣдника. Въ разговорѣ съ близкими пріятелями, рука ея часто быстро крадется къ лицу говорящаго, чтобы уловить, по ея выраженію, «изгибъ губъ», который для нея дополняетъ смыслъ не вполнѣ досказанной фразы, какъ для насъ интонація голоса или внезапно сверкнувшій огонекъ во взорѣ. Замѣчательно, что, несмотря на то, что окружающіе ее факты внѣшняго міра сообщаются ея сознанію осязаніемъ, однако чувство это у нея далеко не до такой тонкости развито, какъ у большинства слѣпыхъ. Такъ, Лора Бриджмэнъ различала тончайшія разницы въ ниткахъ или бумагѣ и была замѣчательной кружевницей. Елена научилась вязать и на спицахъ, и крючкомъ, и въ дѣтствѣ любила это занятіе, но вскорѣ увлеклась другими, въ ущербъ рукодѣліямъ. И тутъ отчасти сказалось, безо всякаго намѣренія съ ея стороны, неуловимое вліяніе личности наставницы: миссъ Солливанъ ненавидитъ шитье и всякаго рода рукодѣлія, — что̀ и понятно въ виду слабости ея зрѣнія и необходимости постоянно беречь всегда готовые воспалиться глаза. При исключительной почти мозговой дѣятельности, Елена недостаточно упражняла осязаніе, чтобы усовершенствовать его много противъ нормальнаго развитія. Такъ, однажды, одинъ пріятель далъ ей нѣсколько монетъ, и она, къ удивленію его, не очень-то быстро и мѣтко распознавала ихъ по вѣсу и величинѣ. Впрочемъ, и то сказать: она почти никогда сама не беретъ въ руки деньги; нѣтъ надобности; такими житейскими мелочами ее не утруждаютъ. Когда ей было двѣнадцать лѣтъ, одинъ художникъ положить передъ нею нѣсколько гипсовыхъ листьевъ и розетокъ и далъ ей въ руки глину и палочку, предлагая ей вылѣпить копіи съ нихъ. У нея вышло нѣчто отчасти похожее на образцы, но сейчасъ можно было видѣть, что такая работа не по ней. Единственное занятіе, въ которомъ руки ея достигли значительной ловкости, это — писаніе на машинѣ; но и тутъ она отличается тщательностью и аккуратностью болѣе, нежели быстротой; за то пишетъ красиво и безъ ошибокъ. Неудобство тутъ одно: она не имѣетъ возможности прочесть написанное. Поэтому, когда ей необходимо сохранить рукопись для справокъ, или для памяти, или чтобы впослѣдствіи возвращаться къ ней или дѣлать въ ней поправки, она, какъ было уже замѣчено, пишетъ брайлемъ, — пунктирными письменами, на что имѣется особая машинка. Есть нѣсколько системъ брайля, какъ и стенографическаго письма, и очень образованные слѣпые знаютъ всѣ: англійскую, американскую, нью-іоркскую. Кстати сказать, хорошо было бы остановиться на какой-нибудь одной системѣ; тогда не могли бы выходить такія осложненія и затрудненія, какъ то̀, благодаря которому Елена чуть-было не провалилась на вступительномъ экзаменѣ въ университетѣ. На нашемъ изображеніи видно расположеніе точекъ. Каждая группа, представляющая либо букву, либо сокращеніе слога или слова, состоитъ изъ шести точекъ, расположенныхъ во всевозможныхъ комбинаціяхъ. Машинка имѣетъ шесть клавишей. Надо придавить разомъ разныя комбинаціи (въ родѣ того, какъ на роялѣ берутъ аккордъ), которыя выдавливаются на толстой бумагѣ. Писать можно наполовину такъ быстро, какъ на обыкновенной машинѣ.
Но въ чемъ руки ея достигли почти феноменальной ловкости и проворства, почти можно сказать собственной сознательной индивидуальности, это въ чтеніи и употребленіи ручного алфавита, замѣнившаго ей живую рѣчь.
Постороннему, непривычному человѣку, хотя бы и знающему алфавитъ, сначала не услѣдить за движеніями ея пальцевъ, такъ какъ она продѣлываетъ слова такъ же быстро, какъ могла бы ихъ говорить, и, надо замѣтить, безо всякихъ сокращеній, не выпуская ни одной буквы; она такъ пріучена съ самаго начала, и это очень важно, потому что только этимъ путемъ она могла выучиться безукоризненному правописанію, которое сдѣлалось у нея до того инстинктивно, что она, какъ сама объясняетъ, не думаетъ о каждой буквѣ, даже не сознаетъ ни ихъ, ни раздѣленія словъ, ни когда «говоритъ» пальцами, ни когда «слушаетъ» ими, — не болѣе чѣмъ мы, когда читаемъ или пишемъ. Впрочемъ, въ этомъ искусствѣ не отстаютъ и другіе, которымъ приходится въ немъ практиковаться: миссъ Солливанъ въ состояніи передать своей воспитанницѣ лекцію сполна, если лекторъ говоритъ не быстро, а то съ пропусками, не искажающими, однако, смысла и не оставляющими существенныхъ пробѣловъ. Вообще, трудность такого общенія съ глухими и слѣпо-глухими далеко не такъ велика, какъ это большей частью воображаютъ. Ручному алфавиту можно выучиться въ какой-нибудь часъ или немного больше того; въ день-два можно научиться говорить на немъ медленно, a послѣ мѣсяца постоянной практики, пальцы будутъ дѣйствовать уже сами собою. Если бы это знали вообще, и большее число родныхъ и близкихъ глухихъ дѣтей сразу, безъ боязни брались за ручной алфавитъ, то дѣти были бы гораздо счастливѣе и болѣе образованы.
Чтеніе выпуклаго шрифта и пунктирнаго письма (брайлемъ «Braille»), конечно, изощряетъ до большой тонкости чувствительность кончиковъ пальцевъ, такъ какъ выпуклость и того, и другого очень незначительна, что̀ видно изъ того, что такія книги и рукописи легко «зачитываются», — сглаживаются. Мэси говоритъ, что никогда такъ наглядно не поражаетъ фактъ слѣпоты миссъ Келлеръ, какъ если натолкнешься на нее гдѣ-нибудь въ уголку, впотьмахъ, преспокойно читающей одну изъ своихъ большихъ книгъ, развернутыхъ у нея на колѣняхъ. Почти кажется, будто такіе до тонкости выдрессированные пальцы обладаютъ особой, собственной памятью. Миссъ Солливанъ увѣряетъ, что и она, и миссъ Келлеръ «пальцами помнятъ», что̀ онѣ говорили. Разъ послѣдняя пальцами продѣлала фразу, хотя бы не въ разговорѣ, а просто про себя, она это запоминаетъ такъ, какъ мы запоминаемъ то, что̀ съ этой цѣлью записали. Любопытнѣе всего, что она, часто безсознательно, разговариваетъ одна руками, такъ точно, какъ мы иной разъ сами съ собой вполголоса разговариваемъ или что-нибудь про себя напѣваемъ.
Замѣчательна еще ея способность составить себѣ осязаніемъ понятіе о скульптурномъ произведеніи. Она правильно пойметъ и оцѣнитъ статуэтку не выше шести дюймовъ. Но барельефъ, выпуклость котораго меньше полудюйма, ничего не говорить ей, т. е. она уже не въ состояніи уловить въ немъ ни красоту, ни выраженіе. Большія же статуи, гармоническія линіи которыхъ она можетъ прослѣдить въ цѣлости, всей рукой, она познаетъ въ ихъ полномъ художественномъ значеніи. Она даже говоритъ, что способна оцѣнить ихъ лучше насъ, потому что лучше можетъ схватить разомъ всѣ пропорціи и всю жизненность, пластику фигуры. «Я иногда спрашиваю себя, — пишетъ она по этому поводу, — не болѣе ли чутка рука, чѣмъ глазъ къ скульптурной красотѣ? Думается мнѣ, что дивный ритмъ изгибовъ и линій долженъ съ бо̀льшей тонкостью оцѣниться осязаніемъ, нежели зрѣніемъ. Какъ бы тамъ ни было, но я знаю, что я ощущаю біеніе сердца древней Эллады въ ея мраморныхъ богахъ и богиняхъ». Однажды въ Бостонѣ, въ художественномъ музеѣ, она потребовала лѣсенку и, стоя на верхней платформѣ, водила обѣими руками по статуямъ, такимъ образомъ «осматривая» ихъ всѣ, одну за другою. Одинъ древне-греческій барельефъ, изображающій вереницу пляшущихъ дѣвушекъ, она изучала долго и подробно. «Гдѣ же пѣвицы?» спросила она, наконецъ, въ недоумѣніи и, когда нашла ихъ, замѣтила: «Одна молчитъ». У одной, дѣйствительно, губы были сомкнуты.
Подобно всѣмъ глухимъ и особенно слѣпымъ, миссъ Келлеръ въ большей степени полагается на свое обоняніе. Въ дѣтствѣ она ко всему принюхивалась и на ходу все нюхала воздухъ, такъ что всегда узнавала мимо чьего дома проходила, — по мѣстнымъ запахамъ. По мѣрѣ того, какъ она умственно развивалась, она становилась менѣе чутка въ этомъ отношеніи, и теперь невозможно сказать, въ какой степени она узнаетъ предметы по ихъ запаху. Обоняніе почему-то не въ почетѣ, попало въ немилость, и слѣпые стѣсняются признаваться въ своей зависимости отъ этого чувства. Едва ли, однако, возможно сомнѣваться въ томъ, что легкость, съ которою она распознаетъ людей и предметы, притомъ на нѣкоторомъ разстояніи, въ значительной мѣрѣ объясняется необыкновенной тонкостью ея обонянія, а вовсе не какимъ-нибудь загадочнымъ, мнимымъ «шестымъ чувствомъ», или даже необычайнымъ развитіемъ всѣмъ намъ присущей въ бо̀льшей или меньшей степени способности ощущать близость къ намъ какого-нибудь лица, особенно если оно намъ либо симпатично, либо антипатично. Гуляя, она часто вдругъ останавливается, привлеченная запахомъ какого-нибудь куста. Протянетъ руку, потрогаетъ листья, повертитъ ихъ въ пальцахъ, понюхаетъ цвѣты, если они есть, и нисколько не меньше насъ получаетъ удовольствія отъ воспоминанія о немъ.
На новомъ мѣстѣ, — въ особенности, если оно интересное, какъ, напр., Ніагара, — ея спутникъ или спутница (обыкновенно, разумѣется, все та же миссъ Солливанъ) едва успѣваютъ описывать ей со всѣми подробностями все, что взоръ обнимаетъ. Миссъ Солливанъ, въ точности зная всѣ особенности умственнаго склада своей воспитанницы, выбираетъ именно тѣ существенныя черты, которыя наиболѣе могутъ ее заинтересовать и способны создать въ умѣ ея наиболѣе ясную картину, считаясь постоянно съ тѣмъ, что вѣдь представленіе, которое сложится въ ея воображеніи, поневолѣ должно отличаться отъ нашего, и не слѣдуетъ обременять и опутывать его массою вовсе недоступныхъ и непонятныхъ для нея подробностей. Между тѣмъ, если описаніе, по ея мнѣнію, выходитъ недостаточно полное, она не перестаетъ задавать вопросы, пока не получится удовлетворяющее ее впечатлѣніе. Ужасно трудно составить себѣ хоть какое- нибудь понятіе о томъ, какимъ можетъ представляться ей міръ свѣта, красокъ и звуковъ!
Еще въ одномъ отношеніи миссъ Келлеръ отличается отъ большинства слѣпыхъ. Есть много такихъ, которые свободно ходятъ одни даже по улицамъ въ небольшомъ, хорошо знакомомъ селеніи или городкѣ. Она же съ видимымъ трудомъ оріентируется даже въ хорошо знакомомъ ей большомъ домѣ или зданіи: мѣстный инстинктъ, очевидно, отсутствуетъ въ ней. Неувѣренно, ощупью пробирается она по комнатамъ, въ которыхъ бываетъ чуть не каждый день и, когда идетъ по коридору или расхаживаетъ по верандѣ, руки ея такъ и летаютъ по сторонамъ, точно трепещущіяся крылья.
Таковы внѣшнія впечатлѣнія, получаемыя отъ болѣе или менѣе близкаго знакомства съ одной изъ самыхъ замѣчательныхъ личностей нашего вѣка, отъ которой, вѣроятно, поведется новая эра въ бытѣ безвинно обездоленныхъ міра сего. Что̀ касается ея симпатичнаго нравственнаго облика, то онъ достаточно обрисовался изъ всѣхъ обстоятельствъ ея жизни, столь подробно изложенныхъ въ предыдущихъ страницахъ, и, разставаясь съ нею, остается только пополнить его нѣсколькими характерными чертами изъ наблюденій постороннихъ и особенно изъ ея собственныхъ, болѣе интимныхъ признаній, которыми она заканчиваетъ свою автобіографію.
Благодаря все той же отчужденности отъ внѣшняго міра, обусловленной положенными ей физическими границами, у Елены своеобразно сложились и собственный ея внутренній міръ, и отношенія къ окружающему. И тутъ, конечно, сказалась ея, — по прекрасному англійскому выраженію, — «солнечная» натура, общительная, любящая, неспособная къ замкнутости и озлобленію. Ея взгляды на жизнь отличаются нѣкоторой, — не то чтобы высокопарностью, а, такъ сказать, поэтической окраской. Міръ, какимъ она его представляетъ себѣ, безъ сомнѣнія, нѣсколько лучше, краше, чѣмъ въ дѣйствительности, отчасти оттого, что ее, понятно, безъ нужды не знакомили съ наиболѣе неблаговидными, непривлекательными сторонами жизни и людей, a затѣмъ оттого, что къ ней лично всѣ всегда относились любовно и симпатично, такъ какъ она, и по несчастью своему, и по своей прелестной довѣрчивости, съ дѣтства обладала способностью вызывать въ каждомъ человѣкѣ все, что̀ въ немъ есть добраго, мягкаго, хорошаго. При томъ, она съ малолѣтства и до сего дня находилась въ общеніи почти исключительно съ самыми свѣтлыми личностями, сливками американскаго общества.
Было бы, однако, великой ошибкой назвать этотъ оптімизмъ полнымъ незнаніемъ людей и жизни или сентиментальностью. Для этого у нея слишкомъ ясный, здравый умъ. Односторонность ни въ чемъ несвойственна ея нормальной, уравновѣшенной натурѣ; да и воспитательница ея, отличаясь такою же здравостью и нормальностью, въ умственной области граничащими съ мудростью, никогда не впала бы въ такую ошибку, — не внушала бы своей ученицѣ фальшивыхъ понятій о действительности; наконецъ, основательнаго знанія исторіи, которой обѣ занимаются съ большой любовью, достаточно было бы, чтобы установить у нея трезвый взглядъ на вещи. Окружающіе не старались ни создавать въ ней иллюзій, ни разрушать ихъ, и мы видѣли, что ее, десятилѣтнюю дѣвочку, уже болѣе всего смущало и огорчало существованіе зла на землѣ. Здравый смыслъ, живое воображеніе и юморъ помогли ей разобраться въ томъ, что̀ другой, такъ же обставленной натурѣ могло бы представиться безвыходной путаницей. Притомъ, ея наставница, если и не досаждала ей мелочами, однако, серьезныхъ затрудненій и крупныхъ непріятностей, когда таковыя встрѣчались, отъ нея не скрывала. Но у обѣихъ въ натурѣ въ самую основу характера была вложена природой одна спасительная черта: тонкій, добрый юморъ. Нельзя, сколько-нибудь близко познакомившись съ миссъ Келлеръ, не замѣтить, что эта нотка рѣшительно преобладаетъ въ ея отношеніяхъ къ житейскимъ мелочамъ и случайностямъ.
Ея разговоръ, когда она «въ ударѣ», напоминаетъ огненные фонтаны или колеса на фейерверкахъ, которые во всѣ стороны сыплютъ искрами. У нея всегда готовъ отвѣтъ или отпоръ.
Ее кто-то спросилъ, любить ли она заниматься. «Люблю, — отвѣтила она, — но люблю и поиграть. У меня иногда бываетъ такое чувство, точно я — табакерка съ музыкой: музыка заперта въ ней: только завести, и заиграетъ».
Одинъ ученый шекспиристъ какъ-то предупреждалъ ее, чтобы она не слишкомъ- то увлекалась всѣмъ, что̀ профессора разсказываютъ про разные «факты» изъ жизни Шекспира, такъ какъ «вѣрнаго» про него извѣстно всего четыре факта: что онъ родился, былъ крещенъ, женился и умеръ. «Что же, — возразила Елена, — онъ, какъ видно, все существенное исполнилъ исправно».
Однажды знаменитый актеръ Джозефъ Джефферсонъ (по годамъ старѣйшій артистъ американской сцены) осматривалъ ея голову съ френологической точки зрѣнія и объяснялъ ей значеніе разныхъ «шишекъ». — «А вотъ это у васъ воинствующая шишка», сказалъ онъ. — «Я никогда не воюю, — рѣшительно возразила она, — какъ только противъ препятствій и трудностей».
Всего глубже миссъ Келлеръ даетъ заглянуть въ свой задушевный міръ на тѣхъ страницахъ, на которыхъ она исчисляетъ свои «удовольствія и увеселенія», между которыми находимъ такія, какихъ не ожидали бы встрѣтить въ числѣ доступныхъ для нея при ея ограниченныхъ средствахъ къ воспринятію внѣшнихъ впечатлѣній. Мы видѣли, что она съ дѣтства ѣздила верхомъ, сначала на осликѣ, а потомъ и на настоящемъ пони. Миссъ Солливанъ держала его на длинномъ поводу, что̀ не мѣшало Еленѣ самой управлять имъ. И нерѣдко, на открытыхъ, ровныхъ мѣстахъ, при хорошей дорогѣ, она пускала ее безъ повода, и дѣвочка находила истинное упоеніе въ чувствѣ полной свободы, хотя и временной. Это ее приближало къ ея идеалу: дѣлать все то, что̀ дѣлаютъ «другіе», и не хуже другихъ. Почти не меньше удовольствія доставлялъ ей велосипедъ-тандемъ, т. е. для двоихъ. «Великолѣпное это ощущеніе, — пишетъ она, — когда вѣтеръ обдуваетъ лицо, а стальной конь подо мною скачетъ, какъ живой». А все же она всему предпочитаетъ дальнюю прогулку лѣсами, вырвавшись изъ душнаго города на волю, въ своей чудной южной родинѣ.
Но и на сѣверѣ она провела много счастливыхъ лѣтнихъ мѣсяцевъ. Штатъ Массачусетъ богатъ природными красотами, особенно безподобными лѣсами, рощами и отдельными группами роскошныхъ деревьевъ-исполиновъ, да живописными озерами, не говоря о прекрасномъ атлантическомъ побережьи.
«У меня тамъ среди деревьевъ есть много личныхъ друзей», — пишеть миссъ Келлеръ объ одномъ мѣстечкѣ, представляющемъ счастливое соединеніе деревни со многими хорошими чертами городской культуры, какихъ такъ много въ такъ-называемой «Новой Англіи» (New England). Года три назадъ Миссъ Келлеръ провела у добрыхъ друзей особенно памятное ей лѣто. — «Всѣхъ дороже мнѣ одинъ царственный дубъ. Онъ стоитъ на крутомъ обрывѣ надъ самымъ озеромъ, и знатоки говорятъ, что онъ стоитъ тамъ не менѣе восьмисотъ или даже тысячи лѣтъ. Я всегда вожу моихъ другихъ друзей къ нему на поклонъ. Есть преданіе, что подъ нимъ въ послѣдній разъ глядѣлъ на небо и землю „Король Филиппъ“ (King Philip, знаменитый индѣйскій вождь, по всѣмъ разсказамъ — замѣчательная личность, другъ и союзникъ первыхъ „отцовъ пилигримовъ“)».
Быль у меня еще другъ, не такой гордый и неприступный; напротивъ того, милый и симпатичный. Онъ раскинулся среди двора за домомъ. Однажды, во время страшной грозы, я почувствовала сильнѣйшій толчокъ о стѣну дома и сразу подумала, прежде чѣмъ мнѣ успѣли сказать: это моя липа свалилась. Мы вышли посмотрѣть на богатыря, выстоявшаго столько бурь, и сердце у меня болѣло по немъ сраженномъ во всей мощной красѣ своей...
...Не разъ я упоминала о моей любви къ деревнѣ и жизни на открытомъ воздухѣ. Совсѣмъ маленькой дѣвочкой я научилась плавать и грести, a лѣтомъ, въ Массачусетѣ, я почти живу въ лодкѣ. Мнѣ нѣтъ большаго удовольствія, какъ прокатить своихъ посѣтителей но озеру. Управлять лодкой я, конечно, не могу хорошо. Кто-нибудь долженъ сѣсть у кормы рулевымъ. Но я люблю направлять ходъ лодки по запаху водорослей и кувшинчиковъ, да кустарниковъ. Мои весла прикрѣпляются въ уключинахъ ремнями, и я знаю, по сопротивленію воды, ровно ли они подвѣшены. Тѣмъ же способомъ я знаю, когда гребу противъ теченія. Я люблю бороться противъ волнъ и вѣтра... Хорошо и откинуться на подушкахъ и опустить руку въ воду, — чувствовать, какъ иногда смѣлая рыбка проскользнетъ между пальцами, или водяная лилія робко прижмется къ рукѣ...
...Еще удовольствіе, которое, впрочемъ, дается рѣже другихъ, это — театръ. Я люблю, чтобы мнѣ разсказывали пьесу, пока она, идетъ на сценѣ; это гораздо лучше, чѣмъ читать ее, потому что мнѣ тогда кажется, что я переживаю всѣ событія. Я имѣла счастье лично познакомиться съ нѣсколькими великими артистами, у которыхъ есть даръ такъ очаровать васъ, что вы забываете и время, и мѣстность и живете въ прошломъ. Мнѣ было дозволено прикоснуться къ лицу и одеждѣ Элленъ Терри, въ роли идеальной королевы, и ее осѣняла святость великаго горя. Рядомъ съ нею стоялъ сэръ Генри Ирвингъ, тоже въ царственныхъ доспѣхахъ, и каждый его жестъ, каждая поза дышали духовнымъ величіемъ; имъ одухотворялась и каждая черта чуткаго лица. Хотя это была лишь маска, но въ ней была такая неприступность, отчужденность великой печали, которыхъ я никогда не забуду...
Богатая жизнь, несомнѣнно: книги, друзья, семья, задачи и цѣли впереди, неисчерпаемое внутреннее содержаніе и талантъ, — способность излиться въ дѣлѣ и словѣ. А все же какъ будто неполная. Не все же человѣкъ читаетъ, пишетъ, учится; не все даже думаетъ. Сколько у каждаго изъ насъ часовъ, когда мы просто отдаемся теченію обыденной жизни, какъ пловецъ ложится на воду и даетъ волнѣ нести себя безъ цѣли и безъ усилія. Въ такіе часы мы находимъ отдохновеніе въ самыхъ простыхъ мелочахъ, въ бесѣдѣ съ окружающими о самыхъ бездѣлицахъ, въ занятіяхъ самыми пустяками. И это, что̀ ни говорятъ мудрецы, не потерянное время. Натянутыя силы въ полномъ отдыхѣ обновляются, напряженные нервы освѣжаются. Какъ проводитъ такіе часы затворница духа, для которой всякое общеніе съ людьми составляетъ усиліе, самый пустой разговоръ требуетъ напряженнаго вниманія? Поневолѣ въ одиночествѣ. Она сама объ этомъ разсказываетъ, — по обыкновенію, съ благодарностью за оставленныя ей блага, безъ одного слова ропота за все, у нея отнятое, — и все же въ словахъ ея слышится скорѣе тихая покорность, чѣмъ полное довольство. Единственное, что̀ доставляетъ ей безусловное наслажденіе, неистощимый и полный покой душевный, это — часы, проведенные наединѣ съ природой, навсегда оставшейся для нея, какъ въ дѣтскіе годы, поистинѣ «Матерью-природой». Чѣмъ больше она вынуждена жить въ городахъ, тѣмъ страстнѣе и въ то же время осмысленнѣе дѣлается ея любовь къ деревнѣ.
Мнѣ кажется, — пишетъ она, — что въ каждомъ изъ насъ существуетъ способность постигать впечатлѣнія и чувствованія, которыя человѣчество испытывало съ самаго начала. Въ каждомъ живетъ несознанное воспоминаніе о зеленѣющей землѣ и говорливой струѣ, и ни слѣпота, ни глухота не въ состояніи лишить его этого дара, сошедшаго къ нему отъ былыхъ поколѣній. Эта унаслѣдованная способность является какимъ-то шестымъ чувствомъ — духовнымъ, которымъ мы видимъ, слышимъ, чувствуемъ, — все разомъ...
Въ деревнѣ мы видимъ только прекрасныя творенія природы, и душу не печалитъ жестокая борьба изъ-за одного существованія, которая идетъ въ многолюдномъ городѣ. Неоднократно посѣщала я узкія, грязныя улицы, въ которыхъ живутъ бѣдняки, и меня бросаетъ въ жаръ отъ негодованія при мысли, что есть хорошіе люди, которые согласны жить въ роскошныхъ домахъ, расти сильными и красивыми, тогда какъ другіе приговорены къ жизни въ отвратительныхъ притонахъ, безъ свѣта и солнца, и растутъ безобразными, безсильными и подобострастными... Мы говоримъ: солнце и воздухъ Богъ даромъ даетъ всѣмъ своимъ созданіямъ. Полно, такъ ли это? Тамъ, въ городскихъ трущобахъ, солнце не свѣтитъ, а воздухъ отравленъ... Ахъ, если бы только люди уходили изъ городовъ, отъ ихъ блеска, и суматохи, и золота, и возвращались въ лѣса и поля, къ простой, честной жизни! Тогда дѣти ихъ росли бы статными, какъ чудныя деревья, и мысли ихъ были бы чисты и душисты, какъ полевые цвѣты. Невозможно не думать обо всемъ этомъ, когда я возвращаюсь въ деревню послѣ года, проведеннаго за работой въ городѣ.
Какое наслажденіе снова чувствовать подъ ногами мягкую, упругую почву, идти поросшими травой тропинками, ведущими къ отѣненнымъ папоротникомъ ручьямъ, въ которыхъ я могу купать ноги въ живой струѣ, или перелѣзть черезъ каменный заборъ въ роскошные луга...
Меня обыкновенно сопровождаетъ собака... Мои друзья-собаки точно понимаютъ мою немощь: онѣ ни на шагъ не отходятъ отъ меня, когда я одна. Я люблю ихъ ласки и краснорѣчивыя движенія ихъ хвоста.
Когда, въ дождливую погоду, мнѣ приходится сидѣть дома, я развлекаю себя тѣмъ же, что и другія молодыя дѣвушки. Люблю пошить и повязать. Читаю на удачу, то тутъ строку, то тамъ, а то съ кѣмъ-нибудь играю въ шашки и шахматы... Если я совсѣмъ одна, и лѣнь заняться, я раскладываю пасьянсы, это у меня любимая игра. На моихъ картахъ въ правомъ верхнемъ углу брайлемъ отпечатано наименованіе и значеніе каждой карты.
Если есть по близости дѣти, для меня нѣтъ большаго удовольствія, какъ съ ними возиться. Даже самый маленькій ребенокъ для меня занятенъ, и дѣти, къ радости моей, любятъ меня... Я часто разсказываю имъ сказки или учу ихъ какой-нибудь игрѣ, и часы летятъ, какъ на крыльяхъ.
Музеи доставляютъ мнѣ большое наслажденіе. Вѣроятно, покажется страннымъ, какъ можетъ рука, безъ помощи зрѣнія, найти въ холодномъ мраморѣ движеніе, чувство, красоту; а между тѣмъ, я получаю большое удовольствіе, ощупывая великое произведеніе искусства. По мѣрѣ того, какъ кончики пальцевъ моихъ слѣдятъ за линіями, они открываютъ мысль и чувство, которыя художникъ изобразилъ ими. Я ощущаю въ чертахъ боговъ и героевъ ненависть, мужество, любовь такъ же, какъ и на лицахъ живыхъ людей. Въ позѣ Діаны мнѣ чувствуется привольная лѣсная грація и духъ, способный укротить льва и свирѣпѣйшія страсти... Въ моемъ кабинетѣ на стѣнѣ виситъ медальонъ Гомера настолько низко, что я легко могу достать его руками. Какъ хорошо знакома мнѣ каждая черта на величественномъ челѣ, — слѣды, оставленные жизнью, горькіе свидѣтели борьбы и горести; эти темные глаза, даже въ холодномъ гипсѣ ищущіе свѣта и синяго неба его возлюбленной Эллады, — тщетно ищущіе; прекрасный ротъ, твердый, смѣлый и добрый! Это — лицо поэта и человѣка, знакомаго съ горемъ. О, какъ я понимаю тоску его, въ его вѣчной ночи...
Я считаю однимъ изъ величайшихъ, дарованныхъ мнѣ, благъ то, что я была знакома и бесѣдовала со столькими выдающимися личностями. Только тѣ, кто знали епископа Филлиппса Брукса, могутъ оцѣнить, чѣмъ была его дружба для тѣхъ, кому выпало счастье пользоваться ею. Ребенкомъ я любила сидѣть у него на колѣняхъ и крѣпко держать его большую руку одной рукой, между тѣмъ какъ миссъ Солливанъ въ другой писала чудныя слова его о Богѣ и мірѣ духа. Я слушала его съ ребяческимъ удивленіемъ и восторгомъ. Уму моему далеко было до него, но я, разставаясь съ нимъ, всегда уносила какую-нибудь прекрасную мысль, глубина смысла которой, раскрывалась передо мною по мѣрѣ того, какъ я росла духомъ. Однажды я выразила ему недоумѣніе, почему на свѣтѣ такъ много разныхъ религій. «Елена, — сказалъ онъ мнѣ: — религія — одна, всемірная: религія любви. Люби Отца Небеснаго всѣмъ сердцемъ и душой, люби каждаго изъ дѣтей Божьихъ по мѣрѣ силъ своихъ, и помни, что, въ итогѣ, добра больше, чѣмъ зла, — и у тебя будетъ ключъ ко всему»...
Иногда, правда, чувство отрѣзанности охватываетъ меня, словно холодная мгла, и я чувствую, что сижу одна у закрытыхъ воротъ жизни и чего-то жду. Тамъ, внутри, — свѣтъ, музыка, сладкія бесѣды; но мнѣ нельзя войти. Судьба, безмолвная, безжалостная, стоитъ поперекъ. И шевелится во мнѣ вопросъ: «Почему?» — ибо сердце мое все еще мятежно и страстно; но я не произношу горькихъ, пустыхъ словъ, которыя просятся на уста, и они падаютъ мнѣ на сердце, какъ не выплаканныя слезы. Безмолвіе безпредѣльное давитъ мнѣ грудь. Но тутъ надежда подходитъ съ улыбкой и шепчетъ: «Въ забвеніи себя — радость». Вотъ я и стараюсь сдѣлать счастье, что свѣтится въ другихъ глазахъ, моимъ солнцемъ, звуки, радующіе другія уши, — моей музыкой, улыбку, расцвѣтающую на другихъ устахъ, — моимъ счастіемъ.
Навсегда ли Елена удовлетворится такимъ полнымъ отреченіемъ? Въ годы дѣтства и отрочества ее поддерживали честолюбіе, борьба, тысячу разъ ею высказанное стремленіе достигнуть всего, чего она достигла бы, имѣй она и слухъ, и зрѣніе. Эти послѣдніе годы она жила гордымъ, побѣднымъ сознаніемъ совершеннаго невѣроятнаго подвига. Но вотъ, въ настоящемъ году она кончила курсъ. Слава ея гремѣла изъ конца въ конецъ ея обширной родины. Затѣмъ, — краткій періодъ торжества, съ оваціями, хвалебными гимнами, и пр. А тамъ что? Все сдѣлано; все достигнуто; напряженіе уляжется, жизнь войдетъ въ колею. Въ какую? Какою дѣятельностью можетъ удовлетвориться такое исключительное существо, какъ Елена Келлеръ? Два поприща навѣрно ожидаютъ ее: литература и труды на пользу обездоленныхъ, такихъ же, какою она сама была до своего почти чудеснаго пробужденія. Она уже давно носится съ планами, какъ выработать для этихъ несчастныхъ условія воспитанія въ самыхъ широкихъ размѣрахъ возможности и обсуждаетъ эти планы со своей несравненной подругой, которая, конечно, останется навсегда и во всемъ ея помощницей. Писать она будетъ несомнѣнно. Теперь она уже выпустила небольшую книгу, подъ характернымъ заглавіемъ: «Оптимизмъ». Этой книгѣ посвящается послѣдняя глава настоящаго очерка.
─────── |