Очень интересно и поучительно критическое отношеніе миссъ Келлеръ къ университетской наукѣ и жизни. Эти страницы сильно напоминаютъ сѣтованія Гёте на неосуществленіе благоговѣйныхъ надеждъ, съ которыми онъ поступалъ въ университетъ, думая найти тамъ неизсякаемый ключъ живой воды, отвѣты на всѣ вопросы. У обоихъ постепенно накопившіяся отрицательныя впечатлѣнія сводятся къ двумъ словамъ, въ которыхъ не одно поколѣніе горячихъ искателей высказало свое унылое недоумѣніе: «Не то!»
Съ жаромъ принялась я за работу, — пишетъ миссъ Келлеръ. — Передо мною открывался новый міръ, облитый свѣтомъ и красотой, и я чувствовала въ себѣ способность одолѣть какую угодно науку. Въ волшебномъ мірѣ мысли я могла быть совершенно свободна... Аудиторіи казались мнѣ населенными тѣнями великихъ людей и мудрецовъ, профессоровъ я представляла себѣ воплощеніемъ премудрости. Если я впослѣдствіи нѣсколько измѣнила свой взглядъ, я о томъ никому не разскажу.
Я скоро убѣдилась, что университетъ не совсѣмъ тотъ поэтическій пріютъ, какимъ онъ мнѣ представлялся. Многія мечты, прельщавшія мою юную неопытность, постепенно разсѣялись, теряли свою радужную окраску. Я понемногу стала замѣчать, что университетская жизнь имѣетъ свои непріятныя стороны.
Ощутительнѣе всего для меня недосугъ. Мы, бывало, имѣли время подумать, побесѣдовать другъ съ другомъ, — душа моя и я. Сидимъ, бывало, вечеркомъ и прислушиваемся къ тѣмъ внутреннимъ мелодіямъ духа, которыя слышатся лишь въ свободныя минуты, когда слова любимаго поэта затронуть молчавшую дотолѣ глубокую, сладкозвучную струну. Но тутъ не то: нѣтъ уже времени предаваться собственнымъ мыслямъ. Сюда идутъ учиться, не думать. Вступая въ ученую ограду, оставляешь за нею, подъ шепчущими соснами, самыя драгоцѣнныя сокровища, — книги, уединеніе, игру фантазіи. Полагаю, что мнѣ слѣдовало бы утѣшаться мыслью, что я накоплю сокровища для будущаго пользованія; но я настолько недомовита, что предпочитаю радость въ настоящемъ запасу про черный день...
Нѣтъ; это не тѣ Аѳины, какъ я думала, Здѣсь не встречаешь великихъ людей и мудрецовъ лицомъ къ лицу; не чувствуется даже ихъ живое прикосновеніе. Правда, они тутъ, но въ видѣ мумій... Ученые забываютъ, что мы наслаждаемся великими произведеніями литературы больше чувствомъ, нежели разумомъ. Изъ ихъ хитроумныхъ объясненій очень немного остается въ памяти. Они отпадаютъ, какъ съ вѣтки падаетъ перезрѣлый плодъ. Можно знать цвѣтокъ, съ корнемъ, и стеблемъ, и всѣми процессами его роста и развитія, и не умѣть любоваться имъ въ его освѣженной росою красотѣ. Я безпрестанно спрашиваю съ нетерпѣніемъ: «Какое мнѣ дѣло до всѣхъ этихъ комментарій и гипотезъ?» Только порхаютъ въ моей головѣ, словно слѣпыя птицы бьются безсильными крыльями. Я ничего не имѣю противъ основательнаго изученія знаменитыхъ твореній, я только противъ безконечныхъ комментарій и сбивчивой критики, отъ которыхъ узнаешь лишь одно: что мнѣній столько же, сколько и людей. Зато, когда дѣйствительно великій ученый берется толковать великаго писателя, тогда словно слѣпой прозрѣваетъ...
Находятъ на меня дни, когда мнѣ хотѣлось бы, какъ метлой, смести половину того, чему меня заставляютъ учиться: чрезмѣрно нагруженный умъ уже не въ состояніи использовать то, что̀ онъ пріобрѣлъ дорогой цѣной. Нѣтъ возможности читать въ одинъ день четыре-пять книгъ на разныхъ языкахъ и о совершенно различныхъ предметахъ и не потерять при этомъ изъ вида именно то, ради чего читаешь. Когда читаешь наскоро и нервно, все время думая объ экзаменахъ, мозгъ набирается всякой всячины, въ которой, повидимому, мало толку. Въ настоящее время умъ мой до того заваленъ всякимъ разнороднымъ товаромъ, что я почти отчаиваюсь когда-нибудь привести все это въ порядокъ... Кончается тѣмъ, что мнѣ приходитъ святотатственное желаніе разбить тѣ самые кумиры, которымъ я пришла поклоняться.
Но самыя ужасныя пугала университетской жизни, это — экзамены... Проводишь послѣдніе дни въ пичканіи [11] мозга всякими формулами и числами, — невкусной и неудобоваримой пищей, — и радъ бы утопить и книги, и науки, и самого себя въ самую глубь морскую...
Наконецъ, наступаетъ страшный часъ, — и счастлива ты, если чувствуешь себя подготовленною и въ состояніи въ данный моментъ собрать на свой зовъ мысли, способныя помочь тебѣ въ критическую минуту. Слишкомъ часто трубный звукъ твой остается безъ отвѣта. Ужасно обидно, что именно въ эту самую минуту, когда всего необходимѣе память и тонкій критическій смыслъ, какъ разъ эти-то качества и улетаютъ куда-то безслѣдно. Факты, набранные съ такимъ безконечнымъ трудомъ, предательски разбѣгаются.
«Дайте краткій очеркъ Гусса и его дѣятельности?» Гуссъ? Кто онъ такой и что̀ сдѣлалъ? Имя глядитъ странно знакомымъ. Шаришь, роешься въ своемъ запасѣ историческихъ фактовъ, совершенно такъ, какъ рылась бы въ мѣшкѣ съ пестрыми лоскутками за кусочкомъ цвѣтной ленты. Знаешь навѣрно, что онъ-то есть, на самомъ верху, попадался на глаза не дальше, какъ на-дняхъ, когда справлялась о началѣ реформаціи; да теперь-то куда запропастился? Тащишь изъ мѣшка всевозможные концы да обрѣзки: революціи, схизмы, возстанія, избіенія, заговоры и пр. А Гусса какъ не бывало! Дивишься, какъ много всего знаешь, только все не то, что̀ требуется по билету... И вотъ, объявляютъ, что пора, — готова ли? Съ глубокимъ отвращеніемъ сгребаешь всѣ листы, замѣтки и пр. и идешь домой, ворочая въ головѣ самые революціонные замыслы, ка̀къ бы отобрать у профессоровъ Богомъ данное право дѣлать всякіе вопросы безъ согласія опрошаемыхъ.
Пока университетъ былъ для меня далекой мечтой, онъ являлся мнѣ окруженный поэтическимъ сіяніемъ, которое онъ теперь утратилъ. Но въ переходѣ отъ мечты къ дѣйствительности я многое узнала, чего не знала бы никогда, если бы не пошла на это дѣло. Между прочимъ, я постигла, что воспитаніе должно быть подобно деревенской прогулкѣ, — неторопливое, и умъ въ это время долженъ быть открытъ для всевозможныхъ впечатлѣній. Только такимъ образомъ знаніе невидимой волной со всѣхъ сторонъ нахлынетъ и обдастъ дѣйствительно живой водой. Говорятъ: «Знаніе есть сила». Вѣрнѣе: «Знаніе есть счастье», потому что имѣть знаніе, — широкое и глубокое, — значить умѣть распознавать настоящее отъ ложнаго, возвышенное отъ низменнаго. Знать мысли и дѣла, отмѣтившія шествіе человѣка, значить чувствовать могучее сердцебіеніе человѣчества черезъ всѣ вѣка; и тотъ, кто не ощущаетъ въ этомъ біеніи порывъ къ небесамъ, тотъ поистинѣ глухъ гармоніямъ жизни.
Въ то же время, какъ миссъ Келлеръ такъ рѣшительно произносить свое грустное «Не то!» — она выражаетъ искреннюю признательность тѣмъ самымъ профессорамъ, которые, въ частности, нерѣдко мучили ее и въ общемъ не удовлетворяли, но лично къ ней относились крайне сердечно и помогали, насколько имъ дозволяло ихъ, правду сказать, черезчуръ узкое пониманіе правилъ. Противорѣчія въ этомъ нѣтъ, потому что недовольство относится не къ такому-то именно факультету, а къ неизбѣжной рутинности массоваго обученія вообще и къ холодной сухости, которая все болѣе и болѣе преобладаетъ въ высшей литературной критикѣ и въ преподаваніи наукъ и даже искусствъ. Каждая живая душа, прошедшая обязательную школу изъ-за диплома, прошла и черезъ этотъ фазисъ недовольства и унынія, но сильная натура со временемъ возьметъ свое, отброситъ ненужное, остальное сохранитъ и переработаетъ по-своему, для своихъ надобностей, а потомъ пойдетъ своей дорогой.
Такъ будетъ, конечно, и съ Еленой Келлеръ; отчасти уже и есть. Когда она поступила въ университетъ, въ ней еще далеко не возстановилось умственное и нравственное равновѣсіе, столь жестоко поколебленное глупой исторіей, поднятой изъ-за ея сказки.
Именно серьезныя университетскія занятія по риторикѣ и литературной критикѣ довершили самостоятельную постановку ея мышленія. Профессора, готовившіе ее къ поступленію въ университетъ, поражались именно силой и логической правильностью хода ея мысли, самостоятельной прямотой, съ которой она рѣшала вопросы и задачи своими пріемами, часто совсѣмъ не похожими на предписанные въ школьныхъ учебникахъ. Такъ, она особенно отличалась въ чистой математикѣ, хотя не любила эту науку.
Вполнѣ сознавая, что техническая сторона ея работы, самая процедура ея занятій должна особенно интересовать и ученую, и простую публику, миссъ Келлеръ отвѣчаетъ этому естественному любопытству, насколько описаніе, даже тщательное и подробное, способно дать понятіе о томъ, что дѣлается наполовину какимъ-то вдохновеніемъ.
Меня часто спрашиваютъ, — пишетъ она, — какъ именно я преодолѣваю своеобразныя условія, при которыхъ я работаю въ университетѣ? Въ классной я, разумѣется, все равно что одна. Профессоръ такъ же отъ меня далекъ, какъ будто онъ говоритъ въ телефонъ. Лекціи пишутся въ моей рукѣ елико возможно быстрѣе, и индивидуальность читающаго въ большой мѣрѣ теряется для меня при усиліи, кототорое я дѣлаю, чтобы только не отстать. Слова несутся черезъ мою руку, словно гончія за зайцемъ, котораго нерѣдко все-таки упускаютъ. Впрочемъ, въ этомъ отношеніи не думаю, чтобы записывающіе со словъ профессора имѣли большое передо мной преимущество. Когда умъ занятъ механическимъ процессомъ слушанія и записыванія словъ на бумагѣ въ сумасшедшихъ попыхахъ, не думаю, чтобы можно было очень- то слѣдить за предметомъ или за тѣмъ, какъ онъ излагается. Во время лекціи я не могу записывать, потому что руки мои заняты, — слушаютъ. Я вообще набрасываю на бумагу, сколько запомню, какъ приду домой. Упражненія, ежедневныя сочиненія, все что̀ нужно къ экзаменамъ, годовымъ и полугодовымъ, я пишу на машинкѣ, такъ что профессорамъ сразу видно, много ли я знаю. Когда я начала заниматься латинской просодіей, я сочинила и объяснила моему профессору систему условныхъ знаковъ, обозначающихъ различные размѣры и стопы...
Изъ книгъ, требующихся для разныхъ курсовъ, весьма немногія напечатаны выпуклымъ шрифтомъ для слѣпыхъ, такъ что содержаніе ихъ приходится писать въ моей рукѣ. Слѣдовательно, мнѣ для приготовленія урока требуется больше времени, нежели другимъ. Ручная работа больше беретъ, да и другія бываютъ у меня затрудненія, которыхъ они вовсе не знаютъ. Бываютъ дни, когда неотступное вниманіе къ мелочамъ страшно раздражаетъ меня, и досада беретъ, что я должна проводить цѣлые часы за немногими главами, когда тамъ, на волѣ, мои товарки поютъ, бѣгаютъ, смѣются; но я скоро опять опомнюсь и весельемъ изгоняю мрачныя мысли изъ сердца. Вѣдь, какъ-никакъ, а каждый, кто желаетъ пріобрѣсти истинное знаніе, долженъ взбираться на крутую гору одинъ, и такъ какъ казенной большой дороги на вершину ея нѣтъ, то и мнѣ приходится взбираться разными зигзагами, своими тропинками. Много разъ я соскальзываю назадъ, падаю, останавливаюсь на мѣстѣ, спотыкаюсь объ острые края невидимыхъ препятствій, теряю терпѣніе, вновь нахожу и тщательнѣе берегу его, опять плетусь дальше, немного подвигаюсь впередъ, пріободряюсь, разгораюсь новымъ рвеніемъ, взбираюсь выше, выше, и горизонтъ мой начинаетъ расширяться. Сама борьба уже есть побѣда. Еще одно усиліе, и я достигну золотистаго облака, глуби небесной синевы, желаннаго края моихъ вожделѣній. Но въ этой борьбѣ я не всегда предоставлена одной себѣ. Мистеръ Уильямъ Уэдъ и мистеръ Элленъ, директоръ института для обученія слѣпыхъ штата Пенсильваніи, заказали многія изъ необходимыхъ мнѣ книгъ выпуклымъ шрифтомъ. Никогда они не узнаютъ, какой великой помощью было для меня ихъ вниманіе, и сколько оно прибавило мнѣ бодрости [12].
Второй годъ я изучала Библію съ литературной точки зрѣнія, сравнительныя формы правленія въ Америкѣ и Европѣ, оды Горація, латинскую комедію и упражнялась въ англійскихъ сочиненіяхъ въ связи съ англійской литературой. Этотъ классъ я предпочитала всѣмъ прочимъ. Онъ былъ такой оживленный. Лекціи были всегда занимательны, остроумны; преподаватель лучше всѣхъ слышанныхъ мною лекторовъ умѣлъ представить литературу въ первобытной свѣжести и силѣ. Въ теченіе этого короткаго часа можно было упиваться красотой старинныхъ мастеровъ слова безъ мѣшающихъ толкованій и объясненій и вдоволь насладиться чудными мыслями и, уходя домой, уносить сознаніе, что мнѣ было дано «лицезрѣть то совершенство, гдѣ духъ и форма пребываютъ въ безсмертной гармоніи, гдѣ истина и красота пускаютъ новые ростки на незапамятномъ стволѣ времени».
Настоящій годъ — самый лучшій изъ всѣхъ, потому что я занимаюсь предметами, особенно интересующими меня, — политической экономіей, литературой елисаветинскаго вѣка, Шекспиромъ и исторіей философіи. Философія даетъ намъ симпатичное пониманіе традицій отдаленныхъ временъ и чужихъ складовъ мысли, прежде казавшихся чуждыми и безосновательными...
Въ послѣдней главѣ своей автобіографіи миссъ Келлеръ обозрѣваетъ, въ общихъ чертахъ, все прочитанное ею съ малолѣтства и отдаетъ себѣ отчетъ въ полученныхъ впечатлѣніяхъ и въ своихъ литературныхъ вкусахъ и симпатіяхъ. Въ педагогическомъ и психологическомъ отношеніи особенно интересны страницы, въ которыхъ она прослѣживаетъ съ самаго начала страсть къ чтенію, сразу ставшую главнымъ содержаніемъ ея дѣтской жизни, и постепенное развитіе ея, отъ простой забавы, — полумашинальнаго выискиванія знакомыхъ словъ. Въ чтеніи, какъ и въ другихъ занятіяхъ, миссъ Солливанъ первые два-три года избѣгала всякой методичности и стѣсненій, а давала дѣвочкѣ свободно развертываться по всѣмъ направленіямъ, чтобы потомъ вѣрнѣе знать, въ какую сторону по преимуществу помогать развитію. Первый связный разсказецъ Елена читала уже въ маѣ 1887 г., не болѣе шести недѣль спустя послѣ памятной прогулки къ водокачкѣ, и признается, что съ самаго того дня и до сей поры «пожирала безразлично все, что попадалось ея голоднымъ пальцамъ».
Сначала, — разсказываетъ она, — у меня было очень мало книгъ съ выпуклымъ шрифтомъ: кое-какія школьныя книжки для начинающихъ, сборникъ коротенькихъ разсказовъ да книга о землѣ, подъ заглавіемъ «Нашъ Міръ». Кажется, все. Но я читала и перечитывала ихъ, пока слова такъ стерлись и сгладились, что я насилу могла разбирать ихъ. Иногда миссъ Солливанъ читала мнѣ «вслухъ», т. е. писала въ моей рукѣ маленькія стихотворенія и разсказы, о которыхъ знала навѣрно, что они для меня понятны, но я предпочитала читать сама, потому что любила перечитывать нравившіяся мнѣ мѣста.
Настоящимъ образомъ, я начала читать въ первую мою бытность въ Бостонѣ. Мнѣ дозволяли часть каждаго дня проводить въ библіотекѣ института, и я бродила отъ шкапа къ шкапу и брала съ полокъ любую книгу, какая «приглядится» моимъ пальцамъ. Ну, и читала же я, все равно, понимала ли я одно слово изъ десяти или два слова на страницѣ. Самыя слова плѣняли меня, о содержаніи же я сознательно очень мало заботилась. Однако, умъ мой въ то время, должно быть, былъ необыкновенно воспріимчивъ, потому что удерживала множество словъ и цѣлыя фразы, къ значенію которыхъ я не имѣла ни малѣйшаго ключа, а впослѣдствіи, когда я сама начала писать и говорить, эти самыя слова и фразы совершенно естественно у меня являлись, да такъ впопадъ, что близкіе мои только дивились моему богатому запасу словъ. Я, должно-быть, прочла тогда части многихъ книгъ (цѣлой книги я, помнится, въ ту пору не прочла ни одной) и очень много стиховъ, все съ тѣмъ же непониманіемъ, пока я не открыла повѣсть «Маленькій лордъ Фонтльрой». Это была первая книга, которую я прочла съ полнымъ пониманіемъ.
...Ясно вспоминается мнѣ, когда и гдѣ мы читали первыя главы этой очаровательной дѣтской повѣсти. Былъ жаркій августовскій день. Мы вмѣстѣ усѣлись въ гамакѣ, повѣ-шенномъ на двухъ соснахъ неподалеку отъ дома. Мы поторопились перемыть посуду послѣ завтрака, чтобы сберечь себѣ какъ можно больше времени для чтенія; мы спѣшили черезъ высокую траву къ гамаку, какъ вдругъ вокругъ насъ затолпился и облѣпилъ насъ рой кузнечиковъ, и какъ теперь помню, — моя наставница непремѣнно настаивала, чтобы мы всѣхь ихъ сняли съ нашихъ платьевъ прежде, чѣмъ устроиться, что̀ мнѣ показалось совершенно лишней тратой времени. Гамакъ былъ весь усыпанъ хвоей съ сосенъ, потому что моя наставница уѣзжала на нѣсколько дней, и въ ея отсутствіе никто сюда не приходилъ. Солнце жарко пригрѣвало сосны и тянуло изъ нихъ весь пряный ароматъ. Воздухъ былъ чудный, съ морскимъ привкусомъ. Прежде чѣмъ начать чтеніе, миссъ Солливанъ объяснила мнѣ все то, что̀, какъ она знала, должно было оказаться для меня непонятнымъ, и по мѣрѣ того, какъ мы читали, объясняла и каждое незнакомое слово. Ихъ сначала было очень много, такъ что чтеніе то и дѣло прерывалось; но лишь только я вполнѣ поняла, въ чемъ дѣло, меня слишкомъ завлекъ разсказъ, чтобы дозволить мнѣ останавливаться на словахъ, и я, должно-быть, съ нетерпѣніемъ слушала разъясненія, которыя миссъ Солливанъ считала необходимыми. Когда пальцы ея до того устали, что она была положительно не въ состояніи болѣе шевелить ими, я въ первый еще разъ болѣзненно сознала, чего я лишена. Я взяла книгу у нея изъ рукъ и силилась пальцами ощупать гладкія буквы съ такимъ страстнымъ желаніемъ, котораго не забуду никогда.
Впослѣдствіи, по моей настоятельной просьбѣ, мистеръ Анагносъ приказалъ отпечатать эту повѣсть выпуклымъ шрифтомъ, и я читала и перечитывала ее до тѣхъ поръ, пока чуть отъ слова до слова не выучила на память; и во все мое дѣтство «Маленькій лордъ» былъ моимъ милымъ, любимымъ товарищемъ. Я вдалась во всѣ эти подробности съ опасностью надоѣсть, потому что онѣ своей живостью такъ ярко отличаются отъ прочихъ смутныхъ, расплывающихся, путанныхъ воспоминаній изъ моего ранняго дѣтства.
«Маленькій лордъ Фонтльрой» отмѣчаетъ для меня начало настоящей любви къ книгамъ. Въ теченіе слѣдующихъ лѣтъ я прочла ихъ много и дома, и когда бывала въ Бостонѣ, но, конечно, всѣхъ не помню; не помню и того, въ какомъ порядкѣ я ихъ читала...
Съ удовольствіемъ встрѣчаемъ въ спискѣ книгъ, читанныхъ Еленою въ первые два года послѣ ея «пробужденія», всѣхъ незабвенныхъ любимцевъ и нашихъ дѣтскихъ лѣтъ, — «Робинзона Крузо», «Швейцарскаго Робинзона», «Тысячу и одну ночь», нѣкоторыя вещи Диккенса, разсказы изъ Священной исторіи, изъ Шекспира, о греческихъ герояхъ и нѣкоторыя позднѣйшія произведенія, которыми талантливыя америанскія писательницы обогатили хорошую дѣтскую литературу, какъ-то: «Маленькій лордъ Фонтльрой», «Маленькія женщины» и пр.
Я читала ихъ между уроками и игрой, — пишетъ Елена, — съ постоянно возрастающимъ наслажденіемъ. Я не изучала ихъ и не разбирала, не знала, хорошо ли написано или нѣтъ, не думала о слогѣ или авторскихъ пріемахъ. Я нашла на пути своемъ эти сокровища и принимала ихъ какъ мы принимаемъ солнечный свѣтъ и любовь нашихъ близкихъ...
Рутина, тщательно изгнанная изъ ея воспитанія, вкралась-таки невзначай въ одинъ уголокъ: дѣвочкѣ, по старой привычкѣ, дали басни Лафонтэна, конечно въ англійскомъ переводѣ, и онѣ ей не понравились. Она читала ихъ почти съ принужденіемъ. Впослѣдствіи, при сознательномъ чтеніи въ подлинникѣ, она получила то же впечатлѣніе, но уже могла отдать себѣ отчетъ въ немъ:
...Несмотря на удивительный языкъ и мастерство, я попрежнему не любила ихъ... Карикатурно... Притомъ басни Лафонтэна никогда не обращаются къ нашему высшему нравственному чувству. Ничего другого, кромѣ разсудка и себялюбія, онѣ не затрагиваютъ. Всѣ басни проводятъ мысль, что нравственность всецѣло основана на себялюбіи, и что если себялюбіе управляется и удерживается въ должныхъ границахъ разумомъ, то человѣкъ непремѣнно будетъ счастливъ. Между тѣмъ, насколько я могу судить, себялюбіе есть корень всякаго зла. Зато я люблю «Книгу Джунглей» (Киплинга) и «Дикіе звѣри — мои знакомые» (Сетона Томпсона). Тутъ животныя внушаютъ мнѣ живое сочувствіе, потому что они — настоящія животныя, не карикатуры на людей. Сочувствуешь ихъ любви и ненависти, смѣешься ихъ комедіямъ, плачешь надъ ихъ трагедіями. И если въ разсказахъ этихъ и есть мораль, то такая тонкая, что не замѣчаешь ея.
...Древняя Греція имѣла для меня какое-то обаяніе... Иліада сдѣлала Грецію моимъ раемъ. Я наизусть знала исторію Трои, прежде чѣмъ прочитала ее въ подлинникѣ, поэтому мнѣ не трудно было извлечь изъ греческихъ словъ всѣ ихъ сокровища, разъ я перешла пограничную полосу — грамматику. Высшая поэзія, — все равно, по-гречески ли она писана, или по-англійски, — не нуждается въ другомъ толкователѣ, какъ только отзывчивой душѣ. Хорошо, если бы полчище людей, которые своими разборами, задачами и своими мудреными комментаріями дѣлаютъ ненавистными великія творенія поэтовъ, затвердило эту простую истину! Вовсе не нужно быть въ состояніи опредѣлить каждое слово и дать ему подобающее мѣсто въ предложеніи, для того, чтобы оцѣнить прекрасную поэму. Я знаю, что мои ученые профессора нашли въ Иліадѣ больше богатствъ, чѣмъ я когда-либо найду; что- жъ, я не завистлива: пусть другіе будутъ умнѣе меня...
...Но когда я читаю одну изъ дивныхъ страницъ Иліады, я чувствую, какъ что-то поднимаетъ меня превыше всѣхъ житейскихъ мелочей, отпадаютъ тѣсныя рамки, въ которыхъ заперто мое существованіе. Физическія немощи мои забыты; небеса — мои, со всею ихъ глубью и ширью необозримою...
Я не помню такого времени, съ тѣхъ поръ, какъ я стала способна любить книги, когда бы я не любила Шекспира... Кажется, всего болѣе поразилъ меня сначала «Макбетъ». Одного чтенія довольно было для того, чтобы навсегда запечатлѣть въ памяти моей всѣ подробности самого разсказа. Призраки и вѣдьмы долго преслѣдовали меня даже во снѣ. Я видѣла, — положительно-таки видѣла, кинжалъ и маленькую бѣлую руку леди Макбетъ съ ея несмываемымъ пятномъ.
«Короля Лира» я читала вскорѣ послѣ «Макбета», и никогда не забуду своего ужаса, когда я дошла до той сцены, гдѣ Глостеру выкалываютъ глаза. Гнѣвъ обуялъ меня, пальцы онѣмѣли; я долго просидѣла неподвижно, кровь стучала въ виски, и вся ненависть, какую способенъ чувствовать ребенокъ, прихлынула къ моему сердцу.
Съ Шейлокомъ и Сатаной я ознакомилась, вѣроятно, около одного и того же времени, потому что эти двѣ личности долгое время присутствовали въ умѣ моемъ неразлучно. Помню, что мнѣ ихъ было жаль. Я смутно чувствовала, что они не могли быть хорошими, даже если бы желали, потому что никто не хотѣлъ помочь имъ или дать имъ возможность стать на другую дорогу. У меня и теперь не хватаетъ духа осудить ихъ безповоротно...
Я съ тѣхъ поръ много разъ перечитывала Шекспира и многія мѣста знаю наизусть, но не могу сказать, что̀ у него мнѣ больше нравится. Это зависитъ отъ настроенія... Но, при всей моей любви къ нему, иногда ужасно утомительно вымучивать изъ его строкъ всѣ значенія, которыя вычитали изъ нихъ комментаторы и критики. Я, бывало, усиливалась запомнить всѣ эти толкованія, но они меня смущали и обезкураживали, и, наконецъ, я сама съ собою заключила тайный договоръ больше не стараться...
Послѣ поэзіи я люблю исторію...
Я довольно близко познакомилась и съ французской, и нѣмецкой литературой. Нѣмецъ ставитъ мощь выше красоты и правду выше условности, — и въ жизни, и въ литературѣ. Что бы онъ ни дѣлалъ, онъ словно молотомъ выковываетъ. Онъ говоритъ словно бы не для того, чтобы подѣйствовать на другихъ, а оттого, что у него сердце разорвется, если онъ не выскажется. Затѣмъ, мнѣ въ нѣмецкой литературѣ нравится какая-то деликатная сдержанность. Но главное достоинство ея, на мой взглядъ, это благоговѣніе передъ искупительной силой самоотверженной женской любви...
Изъ французскихъ писателей, которыхъ я читала, я больше всѣхъ люблю Мольера и Расина. Альфредъ-де-Мюссэ невозможенъ! Я преклоняюсь передъ Викторомъ Гюго, высоко цѣню его геніальность, блескъ, романтизмъ, хотя страсти къ нему не питаю. Но Гюго, и Шиллеръ, и Гёте, и всѣ великіе поэты всѣхъ великихъ націй — вѣщатели того, что вѣчно въ человѣческомъ духѣ, и моя душа благоговѣйно слѣдуетъ за ними въ тѣ сферы, гдѣ Красота, Правда и Добро составляютъ одно нераздѣльное цѣлое.
Въ заключеніе настоящей главы не будетъ некстати привести нѣсколько образчиковъ классныхъ сочиненій, которыми Елена приводила въ изумленіе, — почти, можно бы сказать, въ умиленіе, — профессора англійской литературы и вызывала у него пророчество о ея будущихъ успѣхахъ на литературномъ поприщѣ. «Она, — часто говаривалъ онъ, — пишетъ лучше всѣхъ перебывавшихъ у меня студентовъ и студентокъ. У нея удивительно „музыкальное ухо“ для гармонично льющейся фразы». Представляемъ эти упражненія «отдѣльными отрывками» такъ точно, какъ они сохранились на ея листкахъ:
Мнѣ сейчасъ читали нѣсколько строфъ изъ Омаръ- Хаяма, и я чувствую, точно послѣдніе полчаса провела въ великолѣпной гробницѣ. Да, это — гробница, въ которой схоронены надежда, радость и силы на благородную дѣятельность. Каждое красивое описаніе, каждая глубокая мысль, — все незамѣтно скользитъ въ ту же скорбную пѣснь о скоротечности жизни, о медленномъ увяданіи и разложеніи всего земного. Свѣтлыя, нѣжныя воспоминанія поэта о любви, молодости, красотѣ суть не что иное, какъ погребальные факелы, разливающіе свѣтъ свой на эту могилу, или — (чтобы внести въ образъ нѣкоторое разнообразіе) — цвѣты на ней растущіе, орошаемые слезами и питаемые обливающимся кровью сердцемъ. У могилы сидитъ усталая душа и не находитъ себѣ отрады ни въ радостяхъ прошлаго, ни въ возможностяхъ будущаго, а только ищетъ утѣшенія въ забвеніи. Тщетно море громогласно поетъ свою вдохновляющую пѣснь этой темной душѣ; тщетно небеса борются противъ ея слабосилія; она упорно сожалѣетъ о быломъ и въ забвеніи ищетъ убѣжища отъ мукъ настоящихъ страданій. Порою она улавливаетъ далекій отзвукъ изъ живого, радостнаго, настоящаго міра, отблескъ того, что̀ сулитъ будущее, и, стряхнувъ съ себя уныніе, ощущаетъ въ себѣ способность осуществить славный идеалъ даже въ бѣдной, жалкой, со всѣхъ сторонъ сковывающей дѣйствительности, въ которую она поставлена; но въ одно мгновеніе вдохновеніе улетучивается, видѣніе исчезаетъ, и великая, многострадальная душа снова погружена въ мракъ неизвѣстности и безнадежности.
───────
Меня удивляетъ, какъ много времени хорошіе люди тратятъ, воюя съ дьяволомъ. Если бы они такую же сумму энергіи тратили, любя ближнихъ — дьяволъ самъ собою умеръ бы отъ скуки.
───────
Sainte-Beuve гдѣ-то говоритъ: «Il vient un âge, quand on n'écrit plus». («Приходить возрастъ, когда больше не пишется»). Это — единственный, гдѣ-либо встрѣченный мною намекъ на возможность изсяканія источниковъ литературы, кажущихся намъ нынѣ такими разнообразными, безконечно обильными. Одинъ фактъ, что XIX вѣкъ немного произвелъ такихъ писателей, которыхъ можно бы причислить къ величайшимъ именамъ всѣхъ вѣковъ, по моему мнѣнію, еще не даетъ права къ заключенію, что можетъ придти время, когда люди перестанутъ писать. Во-первыхъ, родники литературы питаются отъ двухъ обширныхъ міровъ, — міра дѣла и міра мысли, черезъ долгій рядъ событій въ одномъ и измѣненій въ другомъ. Новыя происшествія и новыя идеи наталкиваютъ людей на вопросы, о которыхъ прежде не помышляли, и побуждаютъ ихъ искать отвѣтовъ въ самой глубинѣ человѣческой мысли. Во-вторыхъ, если правда, что до полнаго своего совершенства міръ долженъ прожить столько же, сколько прожилъ до настоящаго своего состоянія, то литература навѣрно безконечно обогатится непомѣрными перемѣнами, пріобрѣтеніями, улучшеніями, которыя непремѣнно произойдутъ въ далекомъ будущемъ. Если геній молчалъ сто лѣтъ, это еще не значитъ, что онъ спалъ. Напротивъ, онъ собиралъ новый матерьялъ не только изъ отдаленнаго прошлаго, но и изъ текущаго вѣка прогресса и развитія, и въ новомъ столѣтіи, быть-можетъ, произойдут новыя вспышки во всѣхъ различныхъ областяхъ литературы. Въ мірѣ, въ настоящее время, происходитъ полнѣйшій переворотъ, и, посреди этого крушенія системъ и царствъ, этой борьбы теорій и вѣрованій, этого наплыва изобрѣтеній и открытій, надо удивляться, какъ можетъ человѣкъ творить сколько-нибудь хорошихъ литературныхъ произведеній. Мы живемъ въ вѣкъ дѣятелей, не мыслителей. Немного погодя, когда поубавится порыва и горячности, можно будетъ начать поджидать появленія крупныхъ мужей духа, которые будутъ чествовать въ роскошной поэзіи и прозѣ дѣянія и побѣды немногихъ послѣднихъ вѣковъ.
───────
Интересно слѣдить за растеніемъ: точно участвуешь въ дѣлѣ творенія. Когда на дворѣ все бѣло и холодно, когда лѣсныя дѣточки попрятались по своимъ угламъ въ теплой землѣ, а въ пустыя гнѣзда на оголенныхъ деревьяхъ нанесло снѣга, садикъ на моемъ окнѣ улыбается и дышитъ жизнью: на дворѣ зима, а у меня лѣто. Удивительное дѣло — цвѣты среди метели! Не разъ я чувствовала, какъ бутонъ робко сбрасывалъ свой зеленый капюшончикъ и распускалъ свои шелковые лепестки въ то самое время, какъ вьюга ледянистыми пальцами стучалась ко мнѣ въ окно. Диву даешься, — какая сокровенная сила творитъ это чудо? Какая таинственная мощь выводить ростокъ изъ сѣмени черезъ черную землю на бѣлый свѣтъ, потомъ черезъ стебель и листъ къ конечному, пышному расцвѣтанію? Кому бы приснилось, что такая красота дремлетъ въ земныхъ потьмахъ, таится въ посаженномъ нами крошечномъ сѣмячкѣ? Чудный цвѣтокъ! ты научилъ меня заглядывать поглубже въ тайники. Я черезъ тебя поняла, что всякій мракъ можетъ скрывать возможности, краше лучшихъ моихъ грезъ.
[11] «Пичканіе» — cramming , — общепринятое, такъ сказать, техническое выраженіе на школьническомъ языкѣ, замѣняющее нашу «зубрежку» и «долбежку».
[12] Книги, заготовленныя для одного курса англійской литературы XIX вѣка по заказу мистера Уэда, наполнили большой шкапъ. Знаменитая «Краткая исторія англійскаго народа», Грина, занимаетъ девять огромныхъ томовъ. Никто не знаетъ, сколько времени и денегь этотъ скромный, истинно великодушный дѣятель посвятилъ духовной пользѣ глухо-слѣпыхъ.