Глава 2. Во тьмѣ кромѣшной

...До болѣзни, лишившей меня зрѣнія и слуха, я жила въ крошечномъ домикѣ, состоявшемъ изъ одной большой комнаты и другой маленькой, для прислуги. Отецъ мой построилъ его послѣ войны, невдалекѣ отъ большого семейнаго дома, и, женившись, поселился въ немъ съ моей матерью. Домикъ весь исчезалъ подъ виноградомъ, розами и каприфоліемъ. Это было царство пчелъ и колибри. Въ нѣсколькихъ шагахъ начинался садъ, — рай моего ранняго дѣтства... Я ощупью пробиралась между жесткими, прямолинейно обстриженными буксовыми изгородями и, руководясь обоняніемъ, находила первый ландышъ и фіалки. Тамъ же, послѣ одного изъ моихъ припадковъ бѣшенства, я искала утѣшенія и находила его, зарывшись горячимъ лицомъ въ прохладную листву и траву. Какая радость — теряться въ этомъ цвѣтущемъ саду, беззаботно бродить съ мѣста на мѣсто, пока вдругъ не наткнусь на полуразрушенную бесѣдку на другомъ концѣ его, которую я узнавала по цвѣтамъ и листьямъ покрывавшей ее чудной глициніи. Тутъ же былъ и дикій виноградъ, и волочились длинныя лозы душистаго жасмина и какія-то рѣдкія лиліи съ тонкимъ ароматомъ, похожія на крылья бабочекъ. Но всѣхъ прелестнѣе были розы. Никогда въ сѣверныхъ теплицахъ не встрѣчала я такихъ душу радующихъ розъ, какъ ползучія розы моей южной родины. Онѣ длинными фестонами свѣшивались съ крыши нашего крылечка, наполняя воздухъ благоуханіемъ, къ которому не примѣшивался даже запахъ земли, а рано утромъ, умытыя росою, онѣ на осязаніе были такія нѣжныя, чистыя, мягкія, словно прямо изъ Божьяго сада...

Таблица 2.1. Усадьба Келлеровъ въ Тускумбіи (штатъ Алабама)


...Я совсѣмъ не помню, что̀ было въ первые мѣсяцы послѣ моей болѣзни. Знаю только, что я сидѣла у матери на колѣняхъ или цѣплялась за ея платье, когда она ходила по хозяйству. Руки мои ощупывали каждый предметъ, слѣдили за каждымъ движеніемъ, и я такимъ образомъ многому научилась. Скоро я ощутила потребность общенія съ другими и стала дѣлать немудреные знаки. Качаніе головой означало «нѣтъ», кивокъ — «да» [1] , притягиваніе къ себѣ — «приди», толчокъ — «уходи». Если я хотѣла хлѣба, я дѣлала жестъ, будто отрѣзываю ломти и намазываю ихъ масломъ. Если я хотѣла мороженаго къ обѣду, я дѣлала жестъ замораживанія и вздрагивала плечами, будто отъ холода. Матери моей удалось меня многому научить. Я всегда понимала, когда она меня за чѣмъ-либо посылала, и бѣгала наверхъ или куда ей надо было. Ея мудрой любви я обязана всѣмъ, что было хорошаго въ моей безпробудной ночи.

Я многое понимала изъ того, что происходило кругомъ меня. Пяти лѣтъ я научилась складывать и убирать бѣлье, когда его приносили изъ прачечной, и узнавала свое. Я всегда знала по одеждѣ ихъ, когда мать и тетка уходили со двора, и непремѣнно просилась съ ними. Когда бывали гости, за мною всегда посылали, и когда они уходили, я имъ на прощаніе махала ручкой. Этому жесту я выучилась еще до болѣзни и смутно помнила его значеніе...

Не помню, когда я впервые поняла, что я не такая, какъ всѣ; но я это знала еще до прибытія моей наставницы. Я давно замѣтила, что мать моя и прочіе окружающіе меня не выражали своихъ желаній знаками, подобно мнѣ, а говорили ртомъ. Я иногда становилась между двумя разговаривающими и пальцами касалась ихъ губъ. Я не понимала и сердилась. Я шевелила губами и жестикулировала, какъ полоумная, конечно, безъ толка, и это иногда такъ бѣсило меня, что я билась и кричала до изступленія.

Кажется, я сознавала, когда дурно себя вела, потому что я знала, что Эллѣ, моей нянѣ, больно, когда я ее бью ногами, и когда проходилъ припадокъ бѣшенства, я ощущала нѣчто въ родѣ сожалѣнія. Но не припомню, чтобы это когда-нибудь меня удержало отъ повторенія такихъ же сценъ.

Постоянными моими товарками въ то время были маленькая черная дѣвочка, по имени Марта Вашингтонъ, дочка нашей кухарки, и Бэлла, престарѣлый сеттеръ, бывшая нѣкогда замѣчательной охотничей собакой. Марта понимала меня, и мнѣ не трудно было заставить ее дѣлать все, что̀ я хотѣла. Мнѣ доставляло удовольствіе командовать ею, и она обыкновенно покорялась мнѣ, потому что я была сильна, ловка, безстрашна, всегда отлично знала, чего хотѣла, и, чтобы поставить на своемъ, не задумывалась пускать въ ходъ зубы и ногти. Мы проводили много времени въ кухнѣ: лѣпили булки изъ тѣста, мололи кофе, вертѣли мороженое, кормили куръ и индюшекъ, толпившихся у кухоннаго крыльца... Цесарки любятъ прятать яйца въ самыя невозможныя мѣста, и однимъ изъ величайшихъ моихъ удовольствій было искать эти яйца въ высокой травѣ. Чтобы сказать Мартѣ, что я хочу идти на поиски за яйцами, я руками изображала нѣчто круглое у самой земли, и она понимала. Если намъ удавалось найти гнѣздо, я никогда не позволяла ей нести яйца въ домъ, всячески давая ей понять, что она ихъ уронитъ и разобьетъ.

Хлѣбные амбары, конюшни, дворъ, гдѣ утромъ и вечеромъ доили коровъ, были для насъ источниками безконечныхъ восторговъ. Мнѣ позволяли прикладывать руки къ коровѣ, пока ее доили, и не разъ меня порядкомъ хлесталъ длинный хвостъ, въ наказаніе за мое любопытство.

Приготовленія къ Рождеству всегда приводили меня въ восторгъ. Я, конечно, не понимала, въ чемъ дѣло, но мнѣ нравились пріятные запахи, наполнявшіе домъ, и лакомые кусочки, которыми надѣляли меня и Марту, чтобы мы сидѣли смирно. Мы страшно всѣмъ мѣшали, но это ни мало насъ не смущало. Намъ позволяли молоть корицу, гвоздику и прочія пряности, перебирать изюмъ и облизывать ложки, которыми мѣшали всѣ эти сладости. Я подъ Рождество вывѣшивала свой чулокъ, потому что такъ дѣлали другіе; однако не помнится, чтобы эта церемонія особенно меня интересовала во всякомъ случаѣ, любопытство мое не было настолько велико, чтобы заставить меня проснуться до зари, осмотрѣть мои подарки.

Марта Вашингтонъ была такая же проказница, какъ и я. Въ одинъ жаркій іюльскій день на ступеняхъ веранды сидѣли двѣ маленькія дѣвочки. Одна — черная, какъ уголь, и на головѣ ея во всѣ стороны торчали маленькія, жесткія точно штопоръ, косички, завязанныя башмачными шнурками. Другая — бѣлая, съ длинными золотыми кудрями. Одной — шесть лѣтъ, другая — годами двумя- тремя старше. Младшая дѣвочка, слѣпая, была я, другая — Марта Вашингтонъ. Мы усердно вырѣзывали куклы изъ бумаги, но эта забава намъ скоро надоѣла. Тогда мы искромсали шнурки отъ своихъ башмаковъ и поотрѣзали всѣ листья на каприфоліи, сколько мы могли достать со своего мѣста. Наконецъ, я обратила свое вниманіе на Мартины косички. Она сначала отбивалась, однако кончила тѣмъ, что покорилась, но скоро, по чувству справедливости, потребовала своей очереди и таки отрѣзала одинъ изъ моихъ локоновъ; не подоспѣй во̀-время моя мать, она отрѣзала бы всѣ.

...Другая товарка моя, собака Бэлла, была стара, лѣнива, — только бы ей все спать у печки или у камина. Я всячески старалась научить ее моимъ знакамъ, но она оказывалась невнимательной и непонятливой, чѣмъ очень меня сердила... Встанетъ, бывало, раза два презрительно фыркнетъ, лѣниво потянется, да уйдетъ на другую сторону камина и ляжетъ опять, а я, скучная и сердитая, отправлюсь отыскивать Марту.

Я до сихъ поръ твердо помню нѣкоторые отдѣльные факты и происшествія изъ моего ранняго дѣтства, и они съ необычайной яркостью, рѣзко выступаютъ на фонѣ вѣчнаго мрака и безмолвія моего тогдашняго безцѣльнаго, безсодержательнаго существованія.

Однажды я какъ-то облила водой свой передникъ и развѣсила его сушить передъ огнемъ, тлѣвшимъ въ каминѣ, въ гостиной. Передникъ не такъ скоро сохъ, какъ мнѣ хотѣлось, поэтому я подошла ближе и бросила его прямо на горячую золу. Пламя разомъ вспыхнуло вокругъ меня, и платье въ одинъ мигъ уже ярко горѣло на мнѣ. Въ испугѣ я, должно-быть, издала какіе-то неистовые звуки, потому что старая няня моя прибѣжала на выручку. Она закутала меня одѣяломъ и чуть не задушила, но огонь потушила. Только волосы и руки пострадали, остальное обошлось благополучно.

Около этого времени я придумала, на что̀ годится ключъ. Въ одно прекрасное утро я заперла мать въ буфетной, и она пробыла тамъ битыхъ три часа, потому что люди почему-то всѣ находились на другомъ концѣ дома. Она неустанно, изо всѣхъ силъ колотила въ дверь, а я сидѣла на ступенькахъ крыльца и помирала отъ хохота, чувствуя сотрясеніе отъ ударовъ. Эта-то совсѣмъ уже незабавная шалость убѣдила моихъ родителей, что надо начать учить меня, какъ можно скорѣе. Когда ко мнѣ пріѣхала миссъ Солливанъ, я ту же шалость продѣлала и съ нею: пошла наверхъ съ чѣмъ-то, что мать велѣла передать миссъ Солливанъ, и, едва передавъ ей въ руки, выбѣжала вонъ, захлопнула дверь, повернула ключъ и спрятала его подъ большой платяной шкапъ въ прихожей. Никакъ не могли отъ меня добиться, чтобы я показала, гдѣ онъ. Отецъ былъ вынужденъ приставить лѣстницу и освободить плѣнницу черезъ окно, къ моему великому восторгу. Ключъ я отдала нѣсколько мѣсяцевъ спустя.

Когда мнѣ было около пяти лѣтъ, мы перебрались изъ маленькаго, зарытаго въ зелени дома въ большой, новый. Семья состояла изъ моего отца, матери, двухъ старшихъ братьевъ, отъ первой жены отца, и моей родной сестры маленькой Мильдредъ. Мое первое ясное воспоминаніе объ отцѣ представляетъ мнѣ, какъ я пробираюсь къ нему черезъ цѣлые сугробы газетъ и нахожу его однимъ, держащимъ передъ лицомъ своимъ большой листъ бумаги. Меня очень озадачивало, что̀ это онъ дѣлаетъ? Я подражала ему, даже очки его надѣвала, думая, что они, быть-можетъ, помогутъ мнѣ разгадать тайну. Но это мнѣ удалось только черезъ нѣсколько лѣтъ. Тогда я узнала, что это за бумаги, и что отецъ мой издаетъ одну изъ нихъ.

Онъ былъ чрезвычайно любящій и снисходительный, большой домосѣдъ, рѣдко уходилъ отъ насъ, только въ охотничій сезонъ, такъ какъ онъ былъ большой охотникъ и, какъ я слышала, знаменитый стрѣлокъ. Послѣ семьи онъ любилъ своихъ собакъ и ружье. Онъ былъ хлѣбосолъ, даже не въ мѣру, и рѣдкій день не приводилъ домой гостя. Особенно гордился онъ большимъ садомъ, гдѣ онъ разводилъ лучшіе арбузы и землянику, какъ говорили, во всемъ околоткѣ, и всегда приносилъ мнѣ самыя отборныя ягоды и первый спѣлый виноградъ. Я помню ласкающее прикосновеніе его руки, когда онъ водилъ меня отъ дерева къ дереву, отъ лозы къ лозѣ, и какою всегда было для него радостью доставить мнѣ удовольствіе.

Онъ былъ извѣстный разсказчикъ. Когда я научилась говорить, онъ, бывало, довольно неловко выписывалъ въ моей рукѣ свои остроумнѣйшіе анекдоты, и всегда ужасно любилъ, когда я, при случаѣ, пересказывала ихъ.

Я была на Сѣверѣ въ 1896 г. — наслаждалась послѣдними чудными лѣтними днями, когда получила извѣстіе о смерти отца. Онъ болѣлъ недолго... Это было мое первое большое горе, первое личное столкновеніе со смертью.

Какъ мнѣ писать о матери? Она мнѣ такъ близка, что какъ будто неделикатно о ней говорить.

Долгое время я смотрѣла на маленькую сестру свою, какъ на непрошенную гостью. Я сознавала, что перестала быть единственной любимицей у матери, и сознаніе это наполняло меня ревностью. Она постоянно сидѣла у матери на колѣняхъ, гдѣ прежде сиживала я, и, повидимому, поглощала все ея время и заботу. Однажды случилось нѣчто, что переполнило чашу обиды.

У меня въ то время была одна любимая, страшно истасканная кукла, которую я впослѣдствіи назвала «Нэнси». Она же бывала и жертвой моихъ бѣшеныхъ вспышекъ. Бывали у меня куклы, которыя говорили, пищали, раскрывали и закрывали глаза, но ни одну я такъ не любила, какъ эту убогую Нэнси. У меня была люлька, и я ее укачивала иногда цѣлый часъ и дольше того. И куклу, и люльку я охраняла съ ревнивѣйшей заботливостью. Вдругъ, однажды, нахожу мою маленькую сестренку, мирно спящую въ люлькѣ. Такая дерзость со стороны существа, съ которымъ меня еще не связывали никакія узы любви и нѣжности, страшно разозлила меня. Я набросилась на люльку и опрокинула ее, и малютка могла бы до̀ смерти убиться, если бы мать не подхватила ее. Такъ-то, пока мы странствуемъ въ нашемъ ужасномъ одиночествѣ, мы не знаемъ тѣхъ нѣжныхъ чувствъ, которыя порождаются ласками, рѣчами, полными любви, и взаимностью. Впослѣдствіи, когда я вступила въ свои человѣческія права, мы съ маленькой Мильдредъ стали близки сердцами и весело гуляли вмѣстѣ рука объ руку, хотя она не понимала моего нѣмого языка, а я — ея дѣтскаго лепета.

Между тѣмъ, желаніе высказываться росло во мнѣ. Немногихъ знаковъ, придуманныхъ мною, совсѣмъ уже не хватало, и за моими безуспѣшными попытками добиться пониманія окружающихъ неизбѣжно слѣдовалъ припадокъ бѣшенства. Я чувствовала, точно невидимыя руки сковывали меня, и дѣлала безумныя усилія, чтобы освободиться. Я боролась, это не помогало; но духъ противленія былъ силенъ во мнѣ; дѣло кончалось слезами и физическимъ изнеможеніемъ. Если мать моя была близко, я забывалась въ ея объятіяхъ, слишкомъ убитая, чтобы даже помнить, что̀ дало поводъ къ бурѣ. Но дошло до того, что такія сцены повторялись каждый день, иногда по нѣсколько разъ въ день.

Мои родители грустили и не знали, что̀ дѣлать. Мы жили далеко отъ всякаго учебнаго заведенія для слѣпыхъ или глухихъ, и не было вѣроятія, чтобы кто- нибудь поѣхалъ въ такую глушь учить ребенка и слѣпого, и глухого. Единственный проблескъ надежды мать моя нашла въ путевыхъ замѣткахъ Диккенса, у котораго она когда-то читала о Лорѣ Бриджмэнъ, и смутно помнила, что дѣвочка была не только глухонѣма, но и слѣпа, и все же получила воспитаніе. Но она также вспомнила съ безнадежной скорбью, что д-ръ Хау, открывшій способъ обучать слѣпыхъ глухонѣмыхъ, уже много лѣтъ, какъ умеръ. Не умерло ли съ нимъ и его открытіе? А если и нѣтъ, то могла ли воспользоваться имъ дѣвочка, проживающая въ глухомъ городкѣ далекаго штата Алабамы?

Когда мнѣ было около шести лѣтъ, отецъ услыхалъ о нѣкоемъ замѣчательномъ глазномъ врачѣ въ Бальтиморѣ, который не разъ имѣлъ успѣхъ тамъ, гдѣ другіе отказывались лѣчить. Родители мои тотчасъ порѣшили свезти меня въ Бальтиморъ посмотрѣть, нельзя ли чего сдѣлать для моихъ глазъ.

Поѣздка, которую я хорошо помню, доставила мнѣ большое удовольствіе. Я перезнакомилась съ пассажирами. Одна дама дала мнѣ коробку раковинокъ. Отецъ въ нихъ просверлилъ дырочки, такъ что я могла нанизать ихъ на шнурокъ, и я съ ними долго возилась, вполнѣ довольная. И кондукторъ попался добрый. Когда онъ обходилъ вагоны, собирая и пробивая билеты, я ходила за нимъ, держась за его фалды. Его щипцы, съ которыми онъ позволялъ мнѣ поиграть, оказались презанятной игрушкой. Прикурнувъ въ уголку, я по часамъ забавлялась ею, протыкая дырочки въ кусочкахъ картона.

Тетка моя сдѣлала мнѣ большую куклу изъ полотенецъ. Уморительная вышла штука, безъ носа, глазъ, рта, ушей, — ничего, что̀ даже дѣтское воображеніе могло бы обратить въ подобіе лица. Любопытно, что больше всѣхъ недостатковъ поразило меня отсутствіе глазъ. Я всѣмъ и каждому указывала на него съ назойливой настойчивостью, но никто какъ-то не умѣлъ придумать, какъ помочь бѣдѣ. Мнѣ же пришла въ голову блестящая мысль. Я слѣзла съ сидѣнія и стала шарить по немъ руками, пока не нашла тетину накидку, отдѣланную большими бусами. Я содрала двѣ бусы и дала ей понять, чтобъ она пришила ихъ къ куклѣ. Она подняла мою руку къ своимъ глазамъ, и я энергически закивала въ отвѣтъ на понятый вопросъ. Бусы были пришиты, куда слѣдуетъ, и я не помнила себя отъ радости, но тотчасъ же перестала интересоваться куклой. Во всю дорогу я ни разу не злилась, такъ много было новаго, что̀ занимало умъ мой и пальцы.

Докторъ принялъ насъ любезно и отнесся съ участіемъ, но ничего не могъ сдѣлать. Однако сказалъ, что меня можно учить, и совѣтовалъ отцу съѣздить въ Вашингтонъ, къ доктору Александру Грэхемъ Вэлль, который въ состояніи сообщить ему всѣ свѣдѣнія по части школъ и воспитателей для слѣпыхъ или глухихъ дѣтей. По его совѣту, мы тотчасъ же проѣхали въ Вашингтонъ, — отецъ съ тяжелымъ сердцемъ и малой надеждой, я же веселая в довольная разнообразными дорожными впечатлѣніями и самымъ путешествіемъ. Какъ я ни была мала, однако, я сразу почувствовала доброту и нѣжность сердечную, благодаря которымъ д-ръ Бэлль былъ дорогъ столь многимъ сердцамъ, помимо дани удивленія, воздаваемой его замѣчательнымъ трудамъ. Онъ держалъ меня на колѣнѣ, пока я изслѣдовала его часы, и забавлялъ меня ихъ боемъ. Онъ понималъ мои знаки, и я тутъ же его полюбила. Но мнѣ не снилось тогда, что эта встрѣча окажется дверью, черезъ которую я выйду изъ мрака въ свѣтъ, изъ одиночества въ міръ дружбы, общенія съ людьми, знанія, любви.

Д-ръ Бэлль посовѣтовалъ отцу написать директору института Перкинса, въ Бостонѣ, мистеру Анагносу, зятю и преемнику д- ра Хау. Отецъ мой немедленно написалъ, и черезъ нѣсколько недѣль былъ полученъ очень любезный отвѣтъ, съ отраднымъ извѣщеніемъ, что наставница для меня найдена. Это было лѣтомъ 1886 г.; но миссъ Солливанъ пріѣхала къ намъ лишь въ слѣдующемъ мартѣ мѣсяцѣ...

Самый знаменательный день во всей моей жизни тотъ, въ который пріѣхала ко мнѣ моя наставница, Анна Мэнсфильдъ Солливанъ. Мнѣ было безъ трехъ мѣсяцевъ семь лѣтъ.

Въ этотъ день я стояла на крыльцѣ, чего-то ждала. Изъ знаковъ, которые дѣлала мнѣ мать, и изъ суеты въ домѣ я догадывалась, что должно случиться нѣчто необычайное, и потому пошла къ двери и ждала на ступенькахъ. Послѣполуденное солнце проникало черезъ густую массу каприфолія и падало на мое, поднятое къ нему лицо. Пальцы мои почти безсознательно играли знакомыми листьями и цвѣтами... Я не знала, какія чудеса хранитъ мнѣ будущность. Злоба и горечь много недѣль изводили меня неустанно, и глубокое уныніе слѣдовало за страстной борьбой...

Я почувствовала приближающіеся шаги. Я протянула руку, думая, что это мать. Кто-то взялъ мою руку, поднялъ меня съ земли, и къ груди своей впервые крѣпко прижала меня та, которая пришла ко мнѣ, чтобы раскрыть передо мною чудеса міра и, главное, любить меня.



[1] Интересный вопросъ: стало-быть, эти два примитивные знака или жесты съ ихъ неизмѣннымъ значеніемъ, дѣйствительно, прирожденные у человѣка, не пріобрѣтенные? По всей вѣроятности, да: не у животныхъ же перенялъ ихъ первобытный человѣкъ!