Въ прошломъ октябрѣ (1891), дома, въ Тускумбіи, Елена написала маленькій разсказъ, который она озаглавила «Осенніе листья». Она работала надъ нимъ двѣ недѣли, каждый день понемногу, какъ вздумается. Когда разсказъ былъ конченъ и прочтенъ семейнымъ кружкомъ, всѣ дивились красотѣ образовъ и не могли понять, какъ Елена могла создать такія картины безъ помощи зрѣнія. Такъ какъ мы ничего подобнаго не читали и не слыхали, то мы спросили ее, гдѣ она прочла. Она же отвѣтила: «Я нигдѣ не прочла. Это я сочинила въ подарокъ мистеру Анагносу ко дню его рожденія». Меня хотя и удивило, что она могла такъ написать, однако не болѣе, чѣмъ неоднократно удивляли меня неожиданные подвиги моей маленькой ученицы, тѣмъ болѣе, что было много говорено о необыкновенной красотѣ и роскоши осенней листвы въ этомъ году.

Прежде чѣмъ Елена окончательно списала свой разсказъ, ей посовѣтовали перемѣнить заглавіе на «Царь- Морозъ», болѣе подходящій къ сюжету, и она охотно на это согласилась. Она, по обыкновенію, писала и теперь переписала разсказъ брайлемъ (пунктирнымъ шрифтомъ), я же еще вписала текстъ, между строкъ простымъ письмомъ, для большаго удобства желающихъ прочесть разсказъ. Елена написала письмецо и вмѣстѣ съ рукописью отправила по почтѣ мистеру Анагносу ко дню его рожденія.

Разсказъ былъ помѣщенъ въ январской книжкѣ (1892) журнала «Менторъ», и вскорѣ затѣмъ появилась рецензія, изъ которой я, къ великому удивленію своему, узнала, что разсказъ, весьма похожій на этотъ, былъ напечатанъ въ 1873 г. за семь лѣтъ до рожденія Елены, подъ заглавіемъ «Феи Мороза», въ маленькомъ сборникъ, — «Пташка и ея пріятельницы феи», изданномъ нѣкоей миссъ Маргаретой Кэнби. Мѣста, приведенныя изъ обоихъ разсказовъ, были до того схожи по мысли и выраженію, что я пришла къ убѣжденію, что кто-нибудь когда-нибудь да прочелъ Еленѣ разсказъ миссъ Кэнби.

Такъ какъ я никогда не читала этого разсказа и не слыхала о самой книгѣ, я спросила Елену, не знаетъ ли она чего объ этомъ; оказалось — не знаетъ. Она положительно не могла припомнить имени ни разсказа, ни книги. Тщательно были пересмотрѣны книги выпуклымъ шрифтомъ въ библіотекѣ института Перкинса, чтобы удостовѣритъся, не найдутся ли тамъ выдержки изъ этого сборника, но и тамъ ничего не открыли. Тогда я рѣшила, что разсказъ былъ читанъ ей когда-нибудь давно, такъ какъ память ея очень долго удерживаетъ впечатлѣнія.

Наконецъ, я таки узнала, что у друга нашего, миссисъ Хопкинсъ, въ 1888 г. была эта книга, которую кто-то подарилъ ея маленькой дочери въ 1873 или 1874 году. Мы же съ Еленой гостили у миссисъ Хопкинсъ лѣтомъ 1888 г., и она иногда вызывалась присмотрѣть за дѣвочкой, чтобы дать мнѣ возможность отдохнуть. Она ее занимала и читала ей изъ нѣсколькихъ дѣтскихъ книгъ, въ числѣ которыхъ находилась и «Пташка и ея пріятельницы феи», и хотя не помнитъ именно разсказа о «Феяхъ Мороза», однако вполнѣ увѣрена, что она читала Еленѣ выдержки, если только не цѣлые разсказы изъ этого самаго сборника. Но она никакъ не могла найти у себя книги; писали нѣсколькимъ книгопродавцамъ въ Бостонѣ, НьюІоркѣ, Филадельфіи, и все безуспѣшно; тогда стали разыскивать самого автора. Это оказалось не легко, потому что издатели уже много лѣтъ, какъ удалились отъ дѣлъ; однако, отыскали таки миссъ Кэнби и достали отъ нея нѣсколько экземпляровъ второго изданія ея книги, вышедшаго въ 1889 г. Мы при этомъ получили самыя дружескія и лестныя письма отъ нея, и я приведу изъ нихъ нѣсколько отрывковъ.

...Надѣюсь, что вы сумѣете объяснить ей, какъ я рада, что ей понравился мой разсказъ... Я сама скоро напишу ей... Можете ли сказать мнѣ, въ какой газетѣ Елену обвинили въ плагіатѣ и напечатали выдержки изъ обоихъ разсказовъ? Я бы очень желала получить нѣсколько экземпляровъ...

Какой удивительно даровитый ребенокъ! Если бы она запомнила и въ точности записала коротенькій разсказецъ, вскорѣ послѣ того, какъ услышала его, это было бы чудо. Но, слышавши разсказъ всего одинъ разъ три года назадъ, да такъ, что ни родители, ни воспитательница ея о томъ не знали и не могли впослѣдствіи освѣжить ея память, воспроизвести его такъ живо, даже съ прибавленіями отъ себя, которыя не только вполнѣ гармонируютъ съ цѣлымъ, но даже улучшаютъ подлинникъ, это нѣчто такое, на что̀ были бы способны весьма немногія дѣвочки гораздо болѣе зрѣлыхъ лѣтъ, притомъ зрячія и одаренныя большимъ литературнымъ талантомъ, я полагаю, вѣрнѣе, что ни одна. Не понимаю, какъ могло хватить духа назвать это плагіатомъ. Это — изумительный подвигъ памяти, не имѣющій себѣ подобнаго... Я многихъ дѣтей коротко знала, всю жизнь мою была окружена дѣтьми и ничего такъ не люблю, какъ бесѣдовать съ ними, занимать ихъ и втихомолку наблюдать черты ихъ ума и характера, но припомню лишь одну дѣвочку ея лѣтъ, выказавшую такую любовь и жажду знанія въ соединеніи съ такимъ писательскимъ талантомъ. Она поистинѣ — чудо природы... Прошу васъ, увѣрьте ее въ моихъ теплыхъ къ ней чувствахъ и скажите ей, чтобы она не огорчалась. Я никому не позволю подозрѣвать ее въ чемъ-либо дурномъ, и когда- нибудь она напишетъ большой разсказъ или поэму, на услажденіе многимъ. Скажите ей, что въ каждой чашѣ бываютъ горькія капли и что всего разумнѣе брать горькое съ покорностью, а сладкое съ благодарностью...

Я теперь (мартъ 1892) прочла Еленѣ «Феи Мороза», «Феи Розъ», и отчасти «Феи Росы», но она не въ состояніи разъяснить дѣло. Она сразу признала эти разсказы за свои, съ незначительными измѣненіями, и никакъ не могла объяснить себѣ, какъ они могли быть напечатаны еще до ея рожденія. Она не можетъ надивиться, какъ два человѣка могли написать вещи до того между собой схожія, но, все-таки, считаетъ свои вещи подлинными...

«Царь-Морозъ», поднявшій такую бурю въ стаканѣ воды, былъ написанъ въ октябрѣ 1891 г. Почти два года передъ тѣмъ (1-го февраля 1890 г.), когда Еленѣ еще не было десяти лѣтъ, она въ письмѣ къ тому же мистеру Анагносу разсказала ему поэтическій, якобы, сонъ свой, очень всѣмъ понравившійся. Она и не выдавала его за настоящій сонъ, а именно за красивую фантазію. Въ то время никому ничего другого и не пришло въ голову. Но теперь, когда отъ миссъ Кэнби были получены всѣ ея разсказы, оказалось, что и этотъ «сонъ» оттуда взятъ! Миссъ Солливанъ для сличенія приводитъ весь разсказецъ «Феи Розъ». Мы же здѣсь удовольствуемся тѣми мѣстами, тождество которыхъ съ соотвѣтствующими мѣстами описаннаго Еленой «сна» бросается въ глаза.

Въ одно прелестное утро малютка Пташка сидѣла на травѣ возлѣ дома своей мамы и внимательно разглядывала розовые кусты.

Было еще совсѣмъ рано. Солнце, которое лѣтомъ такъ рано встаетъ, еще недолго, какъ поднялось; птички только что зачирикали, здороваясь другъ съ другомъ; что̀ же до цвѣтовъ, они еще спали. Но Пташка, набѣгавшись весь день по дому и по саду, всегда къ вечеру была готова улечься въ свое гнѣздышко раньше птичекъ и цвѣтовъ, и потому, когда Солнце поднимало голову надъ зелеными лѣсами, любовно улыбаясь землѣ, часто случалось, что Пташка первая его видѣла и улыбалась ему въ отвѣтъ, въ то же время протирая себѣ глаза своими пухленькими въ ямочкахъ кулачками, пока она не просыпалась окончательно.

И какъ-бы вы думали, что̀ она затѣмъ сдѣлала? А вотъ что̀: плутовка заползла къ мамѣ въ постельку и начала цѣловать ей глазки, щечки, губки, такъ что ей приснилось, будто на нее падаетъ дождь поцѣлуевъ, и когда она, наконецъ, раскрыла глаза посмотрѣть, что̀ это съ нею творится, она увидала, что это — Пташка старается разбудить ее поцѣлуями.

Мама крѣпко любила свою дѣвочку, любила чѣмъ-нибудь ее порадовать, и когда Пташка стала просить: «Милая мама, одѣнь меня, отпусти въ садъ, поиграть», она съ удо-вольствіемъ это исполнила, и вскорѣ послѣ того дѣвочка, въ своемъ прохладномъ холстинковомъ платьицѣ, съ круглымъ, веселымъ личикомъ, порозовѣвшимъ послѣ ванны, выбѣжала на дорожку поиграть до завтрака.

Она постояла минутку осмотрѣться и обдумать: за что̀ бы первое приняться? Свѣжій утренній вѣтерокъ нѣжно обдувалъ ей лицо, какъ бы привѣтствуя ее и предлагая поиграть съ нею, а Солнце глядѣло на нее съ теплой, живительной улыбкой; но Пташка пошла дальше поискать, съ чѣмъ бы поиграть. Завидѣвъ розовые кусты, которые росли въ сторонкѣ, возлѣ дома, она вдругъ захлопала въ ладоши и съ легкимъ, радостнымъ крикомъ бросилась осматривать ихъ: они были всѣ покрыты прелестными бутонами. Были тутъ алые, и бѣлые, и блѣдно- розовые, и всѣ они выглядывали изъ зеленыхъ листьевъ, какъ дѣтскія розовыя личики зимой выглядываютъ изъ теплой постельки, когда еще не хочется вставать...

Немного постоявъ, Пташка подошла къ кустамъ и, разглядывая бутоны поближе, увидѣла, что они всѣ сложены, лепестокъ надъ лепесткомъ, какъ вѣки надъ сонными глазами, такъ что Пташка подумала, что ихъ надо будить. «Лѣнивыя розы, просыпайтесь!» — говорила она, легонько потрясая вѣтками; но отъ этого только роса падала съ нихъ блестящими каплями, a цвѣты не раскрывались. Наконецъ, Пташка вспомнила, какъ она будила мать поцѣлуями, и рѣшила попробовать то же и съ розами и, наклонивъ къ себѣ вѣтку съ прелестнымъ розовымъ бутономъ, тихонько два-три раза поцѣловала его...

Дорогой мистеръ Анагносъ, вы посмѣетесь, когда развернете письмо вашего маленькаго друга и увидите, сколько она надѣлала смѣшныхъ ошибокъ по-французски; но я думаю, вы будете довольны, что я способна написать хотя бы только коротенькую записку по-французски. Для меня большая радость — угодить вамъ и моей дорогой наставницѣ. Мнѣ бы очень хотѣлось видѣть вашу маленькую племянницу Амелію. Я увѣрена, что мы полюбили бы другъ друга. Надѣюсь, что вы привезете съ собой нѣсколько стихотвореній Виргиній Евангелидесъ и переведете мнѣ ихъ. Teacher и я сейчасъ вернулись съ прогулки. Сегодня чудный день. Мы встрѣтили миленькую дѣвочку. Она играла на набережной съ крошечнымъ братцемъ. Она меня поцѣловала и убѣжала, потому что она очень дичилась. Не хотите ли, чтобы я вамъ разсказала очень милый сонъ, который я видѣла давно, когда я была совсѣмъ маленькая? Teacher говоритъ, что это я фантазировала, и что моя фантазія вамъ навѣрно понравится. Въ одно прелестное утро, чудной весенней порой, мнѣ казалось, что я сижу на мягкой травѣ подъ окномъ моей милой мамы и внимательно разглядываю розовые кусты, которые росли кругомъ меня. Было еще совсѣмъ рано, солнце не такъ давно, какъ взошло, птички только что начинали весело распѣвать. Цвѣты еще спали. Они не хотѣли просыпаться прежде чѣмъ солнце любовно не улыбнется имъ. Я была счастливѣйшей дѣвочкой, съ розовыми щечками, большими голубыми глазами и чудеснѣйшими золотыми кудрями, какія вы себѣ можете вообразить. Свѣжій утренній вѣтерокъ нѣжно обдувалъ мнѣ лицо, какъ бы привѣтствуя меня и предлагая поиграть со мной, а солнце глядѣло на меня съ теплой, нѣжной улыбкой. Я отъ радости захлопала въ ладоши своими пухлыми ручками, когда увидѣла, что розовые кусты покрыты прелестными бутонами. Были тутъ алые, и бѣлые, и нѣжно-розовые, и они выглядывали среди зеленыхъ листьевъ, точно чудныя маленькія феи. Я никогда еще не видала такой прелести, потому что была очень мала и не могла помнить, какъ хороши были прошлогодніе бутоны. Мое сердечко исполнилось сладкой радостью, и я плясала вокругъ розовыхъ кустовъ, чтобы чѣмъ-нибудь выразить свой восторгъ. Немного погодя, я подошла очень близко къ чудесному кусту съ бѣлыми розами, который былъ совершенно покрытъ бутонами и сверкалъ подъ каплями росы. Я наклонила къ себѣ вѣтку съ прелестнымъ бѣлымъ бутономъ и много разъ тихонько цѣловала его. Въ эту самую минуту я почувствовала, какъ двѣ нѣжныя руки тихо подкрались и обняли меня, и нѣжныя губки стали цѣловать мнѣ глаза, щеки, уста, такъ что я подумала, что на меня падаетъ дождь поцѣлуевъ, и когда я, наконецъ, раскрыла глаза посмотрѣть, что это со мной творится, я увидала, что это драгоцѣнная моя мама наклоняется надо мною и старается поцѣлуями разбудить меня. Какъ вамъ нравится мой сонъ-фантазія? Если нравится, то я, можетъ-быть, когда-нибудь еще вамъ пофантазирую.

Teacher и всѣ наши вамъ кланяются. Я такъ буду рада, когда вы вернетесь изъ-за границы; я очень по васъ скучаю. Поклонитесь отъ меня всѣмъ вашимъ добрымъ греческимъ друзьямъ и скажите имъ, что я когда-нибудь пріѣду въ Аѳины.

Любящій васъ маленькій другъ вашъ и товарищъ

Елена А. Келлеръ.

Если, — замѣчаетъ миссъ Солливанъ въ заключеніе: — разсказъ былъ прочитанъ Еленѣ лѣтомъ 1888 г., она въ то время многаго не могла въ немъ понимать, такъ какъ начала учиться всего въ мартѣ 1887 г. Возможно ли, что языкъ остался въ ея мозгу въ состояніи, такъ сказать, спячки, до тѣхъ поръ, пока мое описаніе осенней красоты природы въ 1891 г. не вызвало его къ жизни? Я тщательно освѣдомлялась у всѣхъ ея друзей, въ Алабамѣ, въ Бостонѣ и по близости Бостона, но такъ и не могла дознаться, чтобы кто-нибудь могъ прочесть ей это позже того лѣта.

Въ связи со всѣмъ этимъ отмѣчу еще одинъ весьма знаменательный фактъ. Разсказъ «Феи Розъ» напечатанъ въ той же книжкѣ, какъ и другой, о Морозѣ, стало быть, вѣроятно, былъ прочитанъ Еленѣ тогда же или около того же времени. А между тѣмъ, она, въ письмѣ отъ февраля 1890 г., называетъ его сномъ, видѣннымъ ею «очень давно, когда она была совсѣмъ маленькая». Очевидно, полтора года должны были казаться долгимъ временемъ такой маленькой дѣвочкѣ. Этимъ еще подтверждается, что оба разсказа должны были быть прочитаны ей никакъ не позже лѣта 1888 г..

1892. 30-е января. — Сегодня утромъ я взяла ванну, и когда teacher пришла ко мнѣ расчесывать мои волосы, она сообщила мнѣ очень непріятную вѣсть, которая опечалила меня на весь день. Кто-то написалъ мистеру Анагносу, что сказка, которую я ему послала въ подарокъ къ его рожденію и которую я сама писала, совсѣмъ не моя, а что ее давно писала одна дама. Право же я никогда ее не слыхала. Мнѣ такъ тяжело узнать, что люди думаютъ про насъ такое дурное и такую неправду. Сердце мое заливается слезами, потому что я люблю красавицу-правду всѣмъ сердцемъ и душою.

Это меня сильно смущаетъ. Не знаю, что̀ я буду дѣлать. Я никогда не думала, чтобы люди могли такъ ошибаться. Я совершенно увѣрена, что сама написала сказку. Мистеръ Анагносъ очень огорченъ. Мнѣ очень грустно сознавать, что я была для него причиной огорченія, но вѣдь это сдѣлалось не по моей волѣ.

Я задумала свою сказку осенью, потому что teacher говорила мнѣ объ осенней листвѣ, когда мы гуляли въ лѣсахъ. Я подумала, что вѣрно ихъ расписывали феи, потому что онѣ такъ удивительно красивы, и еще подумала, что у «Царя Мороза» должны быть сокровища и драгоцѣнности, потому что я знала, что они бывали давно-давно у другихъ царей, a teacher говорила мнѣ, что листья раскрашены золотомъ, рубинами, изумрудами, топазами, и мнѣ представилось, что краски эти — просто расплавленные драгоцѣнные камни. Я знала, что красота ихъ должна радовать дѣтей, и для меня было большимъ удовольствіемъ воображать, какіе листья красивые, и какъ деревья горятъ всѣми цвѣтами, хотя я не могла видѣть ихъ.

Я думала, что всѣмъ приходятъ тѣ же мысли, но теперь я не знаю. Я очень много думала объ этой печальной новости, когда teacher пошла къ доктору. Она не обѣдала дома, и безъ нея была тоска.

Милостивый Государь, согласно вашему желанію, сообщаю вамъ слѣдующее по поводу сказки Елены Келлеръ «Царь Морозъ». Она была прислана мнѣ въ подарокъ, ко дню моего рожденія, 7-го ноября 1891 г., изъ Тускумбіи, въ штатѣ Алабамѣ. Зная такъ хорошо Еленины необыкновенныя способности, я, не колеблясь, принялъ сказку за ея работу; да и теперь еще я нимало не сомнѣваюсь, что она вполнѣ способна написать такую вещь. Вскорѣ послѣ появленія сказки въ печати, я съ прискорбіемъ узналъ, черезъ изданіе Goodson Gazette, что часть ея (восемь или девять мѣстъ) прямо взята или приспособлена изъ сказки миссъ Маргареты Кэнби «Феи Мороза». Я немедленно учинилъ дознаніе, чтобы удостовѣриться въ сущности дѣла. Изъ нашихъ учительницъ и служащихъ, привыкшихъ разговаривать съ Еленой, никто не зналъ и не слыхалъ о книжкѣ миссъ Кэнби, не знали о ней и родители и близкіе ея дома. Отецъ ея, капитанъ Келлеръ, писалъ мнѣ по этому поводу слѣдующее:

Спѣшу завѣрить васъ, что Елена не могла позаимствовать мысль о сказкѣ здѣсь ни у кого изъ родныхъ или друзей, такъ какъ никто изъ нихъ не въ состояніи настолько свободно объясняться съ нею, чтобы передать eй подробности такого рода разсказа.

По моей просьбѣ, одна изъ преподавательницъ распросила Елену о томъ, какъ у нея создалась сказка. Она показала слѣдующее:

Я первымъ дѣломъ старалась вывѣдать, что навело Елену на своеобразныя фантазіи, дѣлающія ея сказку точно снимкомъ со сказки, которую писала миссъ Кэнби. Елена разсказала мнѣ, что Морозъ давно уже представлялся ей царемъ, потому что у него такъ много, сокровищъ. Такія богатства должны храниться гдѣ- нибудь въ безопасномъ мѣстѣ; вотъ она и вообразила, что они заключены въ разные сосуды и спрятаны въ царскомъ дворцѣ. Далѣе она разсказала, что, въ одинъ осенній день, она и наставница ея вмѣстѣ гуляли въ лѣсахъ, и послѣдняя много говорила ей о многоцвѣтной красотѣ листвы, она же подумала, что такая красота должна многихъ радовать и внушать благодарность къ «Царю-Морозу». Я спросила ее, что̀ она читала вообще о Морозѣ. Она въ отвѣтъ прочитала мнѣ на память часть стихотворенія «Проказы Мороза» и вспомнила про маленькое стихотвореніе о зимѣ въ одной изъ школьныхъ книжекъ для чтенія. Она не могла припомнить, чтобы кто-нибудь когда- нибудь читалъ ей какую-либо сказку про «Царя-Мороза», но повторила, что она бесѣдовала со своей наставницей о чудесахъ, которыя творитъ морозъ.

Разсуждая, кто бы могъ прочесть эту сказку Еленѣ, мы могли подумать на одну только особу, а именно на друга ея, миссисъ Хопкинсъ, у которой она одно время гостила. Я попросилъ миссъ Солливанъ тотчасъ же къ ней съѣздить и разузнать все, какъ было. Результатъ дознанія вы найдете въ прилагаемой печатной замѣткѣ.

Я почти не сомнѣваюсь, что книжка миссъ Кэнби была прочтена Еленѣ этой самой миссисъ Хопкинсъ лѣтомъ 1888 г. Но у дѣвочки объ этомъ не сохранилось ни малѣйшаго воспоминанія. Миссъ Солливань, уѣзжавшая въ Бостонъ, но возвращеніи своемъ, прочла ей повѣсть «Маленькій Лордъ Фонтльрой», нарочно тамъ купленную. Дѣвочка сразу была очарована и поглощена этой прелестной повѣстью, которая, очевидно, произвела на нее болѣе глубокое впечатлѣніе, чѣмъ что-либо, ею дотолѣ прочитанное, что̀ доказывается частыми упоминаніями о ней въ разговорахъ и въ письмахъ, въ теченіе многихъ мѣсяцевъ. Подъ ея страстнымъ увлеченіемъ Фонтльроемъ, должно-быть, глубоко схоронилось воспоминаніе о книжкѣ миссъ Кэнби, и когда, три года спустя, научившись полнѣе владѣть языкомъ, она услыхала про Морозъ и его дѣла, долго лежавшее подъ спудомъ сѣмя внезапно взошло въ видѣ новыхъ мыслей и фантазій. Этимъ, можетъ-быть, объясняется упорство, съ которымъ Елена настаиваетъ на томъ, что сказка — ея. Она, повидимому, имѣетъ нѣкоторое понятіе о разницѣ между оригинальнымъ творчествомъ и заимствованіемъ. Но она не знала значенія слова «плагіатъ» до весьма недавняго времени. Когда оно было ей объяснено — (она безусловно правдива, правдивость — отличительная черта ея характера), — она была до нельзя удивлена и огорчена, когда ей сказали, что ея сказка передѣлана со сказки миссъ Кэнби. Она не могла удержаться отъ слезъ, и главной причиной ея скорби была боязнь, неужели усомнятся въ ея правдивости. Она со страстнымъ чувствомъ повторяла: «Я люблю красавицу правду». Строжайшимъ допросомъ, который длился около двухъ часовъ, и на которомъ присутствовали восемь лицъ, безъ стѣсненія предлагавшихъ дѣвочкѣ всевозможные вопросы, не удалось добиться никакихъ уликъ противъ нея, ни ея наставницы, ни кого-либо другого въ умышленномъ обманѣ или попыткѣ къ таковому.

Въ виду этихъ фактовъ, я не могу не выразить мнѣнія, что Елена, когда писала своего «Царя Мороза», совершенно не сознавала того, чтобы ей, когда-либо, читана была сказка про «Феи Мороза», и память ея дѣйствовала до того непроизвольно, что она была твердо убѣждена въ томъ, что ея произведеніе — оригинальное. Эту теорію раздѣляютъ многія лица, коротко знакомыя съ дѣвочкой и вполнѣ способныя подняться выше узкихъ предразсудковъ. Искренно преданный

М. Анагносъ,

Директоръ, и пр..

Зиму 1892 г., — пишетъ она, — омрачила единственная туча, ставшая на небѣ моего дѣтства. Радость покинула мое сердце, и долгое, долгое время я прожила въ сомнѣніи, тревогѣ, страхѣ. Книги утратили свою прелесть, а память о тѣхъ ужасныхъ дняхъ теперь еще холодитъ мнѣ сердце. Маленькая сказка, озаглавленная «Царь Морозъ», которую я написала и послала мистеру Анагносу, была причиной бѣды. Чтобы поставить дѣло ясно, я должна сообщить факты, относящіеся къ этому инциденту, разсказать которые обязываютъ меня справедливость къ моей наставницѣ и къ себѣ самой.

Таблица 7.1. Елена Келлеръ и докторъ Грехемъ Белль

Написала я сказку дома, осенью того года, когда я выучилась говорить. Мы пробыли на дачѣ долѣе обыкновеннаго. Тамъ миссъ Солливанъ описывала мнѣ красоту осенней листвы, и описанія ея, повидимому, оживили во мнѣ воспоминаніе о маленькой сказкѣ, которую мнѣ, должно-быть, когда-то прочли, а я, вѣроятно, безсознательно удержала въ памяти. Я думала тогда, что «сочиняю», какъ дѣти говорятъ, и ретиво принялась записывать, пока мысли не ускользнули отъ меня. А мысли лились легко, самый актъ писанія былъ для меня наслажденіемъ. Слова и образы такъ и толпились въ кончикахъ пальцевъ, и фразы однѣ за другими, сами собою писались на моей брайлъской машинкѣ. Дѣло въ томъ, что, когда слова и образы являются такъ, безъ усилія, то это вѣрный признакъ, что они зародились не въ моей головѣ а забрели туда откуда-нибудь, и я, скрѣпя сердце, устраняю ихъ. Въ то время я съ жадностью впитывала въ себя все, что читала, не помышляя объ авторствѣ прочитаннаго, и до сего дня я не всегда совсѣмъ твердо знаю черту, отдѣляющую мои собственныя мысли отъ тѣхъ, которыя я нахожу въ книгахъ. Я полагаю, это оттого, что впечатлѣнія въ большинствѣ случаевъ передаются мнѣ черезъ чужіе глаза и уши.

Когда я окончила сказку, я прочла ее моей наставницѣ и я до сихъ поръ живо помню, какое удовольствіе доставляли мнѣ наиболѣе красивыя мѣста, и какъ бывало досадно, когда она останавливала меня, чтобы поправить произношеніе какого-нибудь слова. Послѣ обѣда я читала сказку всему семейному кружку, и всѣ дивились, что я могу такъ хорошо писать. Кто-то тогда же спросилъ меня, читала ли я это въ книгѣ?

Вопросъ этотъ крайне удивилъ меня, потому что я не имѣла малѣйшаго воспоминанія, чтобы кто-либо мнѣ это читалъ. Я отвѣтила очень смѣло: «О, нѣтъ! Это — моя сказка: я написала ее для мистера Анагноса!»

Итакъ, я переписала сказку начисто и послала ему ко дню его рожденія. Мнѣ посовѣтовали перемѣнить заглавіе: «Осенніе Листья» на другое: «Царь Морозъ», что̀ я и сдѣлала. Я сама отнесла рукопись на почту, ступая точно по воздуху. Не снилось мнѣ тогда, какъ дорого я поплачусь за этотъ подарокъ.

Мистеръ Анагносъ былъ въ восторгѣ отъ сказки и напечаталъ ее въ одномъ изъ отчетовъ института Перкинса. Это было для меня верхомъ счастья, съ котораго мнѣ предстояло скорое низверженіе. Я недолго пробыла въ Бостонѣ, когда кто-то сдѣлалъ открытіе, что сказка, сходная съ моей, подъ заглавіемъ «Феи Мороза», сочиненіе миссъ Маргареты Кэнби, появилась, еще до моего рожденія, въ книжкѣ, озаглавленной «Пташка и ея пріятельницы Феи». Обѣ сказки были до того сходны по мысли и языку, что было очевидно, что сказка миссъ Кэнби была когда-нибудь прочтена мнѣ, моя же оказывалась — плагіатомъ! Не легко было объяснить это мнѣ; но когда я, наконецъ, поняла, я удивилась и огорчилась. Никогда ребенокъ не осушалъ болѣе горькой чаши. Я опозорила себя; я навлекла подозрѣніе на тѣхъ, кого любила болѣе всего. А между тѣмъ, какъ это могло случиться? Я ломала себѣ голову до изнуренія силъ, стараясь припомнить все, что̀ только я читала про морозъ прежде, нежели написала свою сказку, но ничего не могла припомнить, кромѣ того, что̀ обыкновенно говорится про морозъ, да стихотворенія для дѣтей, — «Проказы Мороза», и я знала навѣрно, что это не входило въ мое сочиненіе.

Сначала мистеръ Анагносъ, хотя глубоко взволнованный, какъ будто мнѣ вѣрилъ. Онъ былъ необыкновенно добръ и нѣженъ ко мнѣ, и туча на короткій срокъ сбѣжала съ моего неба. Въ угоду ему, я старалась не грустить и принарядиться, какъ только могла, къ празднованію дня рожденія Вашингтона, наставшаго весьма скоро послѣ того, какъ я получила печальную вѣсть.

Слѣпыя дѣвочки давали какое-то миѳологическое представленіе, и я должна была участвовать въ роли Цереры. Какъ хорошо я помню облекавшую меня граціозную драпировку, горѣвшіе всѣми красками осенніе листья, гирляндами обвивавшіе мою голову, плоды и снопы зерна у ногъ моихъ и въ моихъ рукахъ, — а подъ всѣмъ этимъ веселіемъ гнетущее предчувствіе чего-то ужаснаго, отъ котораго тяжелѣло сердце!

Въ вечеръ наканунѣ представленія одна изъ учительницъ спрашивала меня что̀-то, относившееся къ моей сказкѣ, и я объясняла ей, что миссъ Солливанъ разсказывала мнѣ про Морозъ и его удивительныя дѣла. Въ чемъ-то такомъ въ моихъ словахъ она какъ будто усмотрѣла полупризнаніе, будто я помню сказку миссъ Кэнби, и сообщила свои заключенія мистеру Анагносу, хотя я ее увѣряла самымъ положительнымъ образомъ, что она ошибается.

Мистеръ Анагносъ нѣжно любилъ меня; но, вообразивъ, что я обманула его, онъ остался глухъ мольбамъ любви и невиновности. Онъ повѣрилъ или, во всякомъ случаѣ, заподозрилъ, что мы съ миссъ Солливанъ умышленно украли чужія мысли, чтобы этимъ подлогомъ выманить у него похвалы. Меня поставили передъ слѣдственнымъ судомъ изъ преподавательницъ и служащихъ института, и миссъ Солливанъ попросили оставить меня. Тогда меня принялись допрашивать и передопрашивать, съ намѣреніемъ, какъ мнѣ казалось, во что̀ бы ни стало вынудить у меня признаніе, что я помню, какъ мнѣ была читана сказка миссъ Кэнби. Въ каждомъ вопросѣ такъ и чувствовалось мнѣ сомнѣніе и подозрѣніе, засѣвшія въ ихъ умахъ, чувствовалось и то, что любимый мною другъ глядитъ на меня съ укоромъ, хотя я не сумѣла бы всего этого облечь въ слова. Кровь приливала къ сердцу, и я была едва въ состояніи произносить слова, и то только односложныя. Даже сознаніе, что все это — не что иное, какъ ужасная ошибка, не облегчало моего страданія, и когда меня, наконецъ, отпустили, я была точно въ туманѣ, не замѣчала ни ласокъ моей наставницы, ни нѣжныхъ словъ моихъ близкихъ, хвалившихъ меня и говорившихъ мнѣ, что я — храбрая дѣвочка, и что они гордятся мною.

Лежа въ постели въ ту ночь, я плакала, какъ, я надѣюсь, рѣдкому ребенку приходилось плакать. Мнѣ было такъ холодно, что я вообразила, что умру до утра, и мысль эта утѣшала меня. Приключись со мною это горе, когда я была постарше, я думаю, что оно сломило бы духъ мой безвозвратно. Но ангелъ забвенія подобралъ и унесъ почти все страданіе и положительно всю горечь тѣхъ печальныхъ дней.

Миссъ Солливанъ никогда не слыхала ни о сказкѣ «Феи Мороза», ни о книгѣ, въ которой она напечатана. Съ помощью доктора Александра Грэхемъ Бэлль, она тщательно разслѣдовала все это дѣло, и, наконецъ, уяснилось, что у миссисъ Хопкинсъ былъ экземпляръ книжки миссъ Кэнби, «Пташка и ея пріятельницы Феи» въ 1888 г. — томъ са-момъ, лѣто котораго мы провели у нея въ гостяхъ. Миссисъ Хопкинсъ не могла найти своего экземпляра; но она мнѣ разсказала, что въ отсутствіе миссъ Солливанъ, куда-то уѣзжавшей, она, желая забавить меня, читала мнѣ изъ разныхъ книгъ, и хотя такъ же, какъ и я, не помнила именно сказки о морозѣ, однако была увѣрена, что въ числѣ этихъ книгъ была «Пташка и ея пріятельницы Феи». Исчезновеніе книги она объясняла тѣмъ, что недавно продала домъ свой и по этому случаю раздала множество дѣтскихъ книгъ, между ними, вѣроятно, и эту.

Сказки въ то время не имѣли для меня значенія, или очень мало; но одного процесса чтенія пальцами странныхъ словъ достаточно было, чтобы забавить ребенка, имѣвшаго такъ мало забавъ, и хотя я не припоминаю ни одного обстоятельства въ связи съ чтеніемъ этихъ сказокъ, однако, мнѣ думается, что я съ большимъ усиліемъ старалась запомнить слова, съ тѣмъ, чтобы просить мою наставницу объяснить мнѣ ихъ, когда она вернется. Навѣрно могу сказать одно, что языкъ неизгладимо запечатлѣлся въ моемъ мозгу, хотя долгое время никто этого не зналъ, и я сама меньше всѣхъ.

Когда миссъ Солливанъ вернулась, я ея не спрашивала о новыхъ словахъ, вѣроятно потому, что она начала читать мнѣ повѣсть «Маленькій Лордъ Фонтльрой», исключительно поглотившую всё мое вниманіе. Остается фактъ, что сказка миссъ Кэнби была прочитана мнѣ всего одинъ разъ, и что долго послѣ того, какъ я совершенно о ней забыла, она всплыла у меня въ головѣ такъ естественно, сама собой, что я ни на минуту не подозрѣвала, чтобы она зародилась въ другой головѣ.

Въ моемъ горѣ мнѣ было оказано много любви и сочувствія. Всѣ самые любимые мои друзья, за исключеніемъ одного, остались мнѣ вѣрны до сихъ поръ. Сама миссъ Кэнби по добротѣ сердечной писала мнѣ: «Когда-нибудь вы напишите такую сказку изъ собственной головы, которая многихъ утѣшитъ и порадуетъ». Но это пророчество не сбылось. Я никогда больше не играла словами ради одного удовольствія, которое доставляетъ такая игра. Мало того, меня съ тѣхъ поръ не переставала мучить боязнь: свое ли я пишу? Долгое время каждый разъ, какъ я писала письмо, даже къ матери, на меня вдругъ находилъ безумный ужасъ, и я по нѣсколько разъ повторяла пальцами слова, чтобы увѣриться, не прочла ли я ихъ гдѣ въ книгѣ. Если бы не поощренія, которыми неустанно подбодряла меня миссъ Солливанъ, я думаю, что совсѣмъ бросила бы писать.

Я послѣ того перечитывала сказку миссъ Кэнби о морозѣ, а также письма свои, въ которыхъ я нашла еще мысли, заимствованныя у миссъ Кэнби. Въ одномъ изъ нихъ, къ тому же мистеру Анагносу, отъ 29-го сентября 1891 г., встрѣчаются выраженія и мысли прямо изъ ея книги. Я въ то время писала свою сказку «Царь Морозъ», и это письмо, подобно многимъ другимъ, содержитъ цѣлыя фразы, показывающія, что умъ мой былъ насквозь пропитать этимъ разсказомъ. Я привожу слова (якобы) моей наставницы по поводу роскошной осенней листвы: «Да, листья такъ хороши, что утѣшаютъ насъ за улетѣвшее лѣто». Мысль, прямо взятая у миссъ Кэнби.

Привычка эта, — усваивать то, что̀ мнѣ нравилось, потомъ то же самое давать, какъ мое собственное, часто проявляется въ моей перепискѣ первыхъ лѣтъ и въ первыхъ моихъ писательскихъ опытахъ. Въ сочиненіи, которое я писала о древнихъ городахъ Италіи и Греціи, я заимствовала яркія описанія съ варьяціями изъ источниковъ, нынѣ забытыхъ. Мнѣ извѣстно было, какъ горячо любилъ мистеръ Анагносъ древность и какъ его всегда восхищали всякія прекрасныя мысли объ Италіи и Греціи. Поэтому я собирала изъ всѣхъ книгъ, какія я читала, каждую кроху поэзіи или исторіи, могущую, насколько я могла судить, доставить ему удовольствіе. Говоря объ этомъ моемъ сочиненіи, мистеръ Анагносъ сказалъ: «Мысли эти по самой сути своей поэтичны». Но я не понимаю, какъ онъ могъ на минуту подумать, чтобы одиннадцатилѣтній слѣпо-глухой ребенокъ былъ въ состояніи изобрѣсть ихъ. Но все же я не могу мириться съ мыслью, чтобы мой маленькій трудъ, потому только, что не всѣ мысли въ немъ совсѣмъ мои, былъ лишенъ всякаго интереса. Онъ все же доказываетъ, что я была способна выразить свое восторженное поклоненіе красотѣ и поэтическимъ мыслямъ яснымъ и оживленнымъ языкомъ.

Эти раннія сочиненія были умственной гимнастикой. Я училась, какъ учатся всѣ юные, неопытные пишущіе, усвоеніемъ чужого и подражаніемъ, облекать мысли словами. Все, что я находила въ книгахъ, если оно нравилось мнѣ, я удерживала въ памяти сознательно или безсознательно, потомъ примѣняла сама. Молодой писатель, какъ замѣтилъ Стивенсонъ, инстинктивно пытается описать все, что̀ приводитъ его въ восторгъ, восторгъ же свой переноситъ съ одного предмета на другой съ изумительной подвижностью. Только послѣ многихъ лѣтъ подобной практики даже великіе люди научаются выстраивать въ могучую рать слова, безпорядочно толпящіяся со всѣхъ сторонъ всевозможными стезями.

Боюсь, что у меня до сихъ поръ еще не совсѣмъ окончился этотъ процессъ. Во всякомъ случаѣ, я не всегда могу отличить свои собственныя мысли отъ тѣхъ, которыя читаю, потому что то, что̀ я читаю, претворяется въ самую суть и ткань моего ума... Все же я вѣрю, и надѣюсь, и работаю, и стараюсь не давать горькимъ воспоминаніямъ о «Царѣ Морозѣ» тормозить мои усилія. И можетъ-быть, этотъ печальный инцидентъ принесъ мнѣ пользу тѣмъ, что заставилъ меня размышлять о нѣкоторыхъ задачахъ писательства. Объ одномъ сожалѣю, что я черезъ него лишилась одного изъ наиболѣе любимыхъ друзей моихъ, — мистера Анагноса.

Мистеръ Анагносъ впослѣдствіи заявилъ въ письмѣ, которое было напечатано, что онъ во время всей этой исторіи считалъ меня невиновной. Онъ говорить, что слѣдственная комиссія, передъ которою я была поставлена, состояла изъ восьми лицъ, — четырехъ слѣпыхъ и четырехъ зрячихъ, и что четверо изъ нихъ были увѣрены, что я знала, что сказка миссъ Кэнби была мнѣ прочитана, a другіе четверо не соглашались съ ними. Мистеръ Анагносъ пишетъ, что подалъ свой (рѣшающій) голосъ въ мою пользу.

Но какъ бы тамъ все это ни было, на какой бы сторонѣ ни подалъ онъ голоса, когда я вошла въ ту комнату, гдѣ мистеръ Анагносъ столько разъ держалъ меня на колѣняхъ и, забывая свои многосложныя заботы раздѣлялъ мои шалости, и нашла тамъ людей, относившихся ко мнѣ съ подозрѣніемъ, я въ самой атмосферѣ почувствовала что-то враждебное, угрожающее, и все, что̀ послѣдовало, подтвердило это впечатлѣніе. Въ теченіе двухъ лѣтъ мистеръ Анагносъ, повидимому, оставался при мнѣніи, что миссъ Солливанъ и я невиновны, и вдругъ измѣнилъ его; почему — я такъ и не узнала. Не узнала я и подробностей «слѣдствія»; никогда не узнала даже именъ членовъ «суда»... Я была слишкомъ взволнована для того, чтобы обращать на что̀-либо вниманіе, слишкомъ запугана, чтобы задавать какіе-либо вопросы. Я едва была въ состояніи думать, сознавать, что̀ я говорила и что̀ мнѣ говорили.

Я разсказала всю эту исторію, потому что она сыграла важную роль въ моей жизни и развитіи, и для того, чтобы не осталось недоразумѣній, я представила всѣ факты такими, какими они представлялись мнѣ, безъ малѣйшаго намѣренія оправдывать себя или кого-либо осуждать.

Лѣто и зиму, слѣдовавшія за инцидентомъ съ моей сказкой, я провела со своими въ Алабамѣ. Съ восторгомъ вспоминаю объ этомъ возвращеніи во-свояси. Все распускалось и цвѣло. Я блаженствовала. «Царь Морозъ» былъ забытъ.

Къ осени, когда земля усѣялась алыми и золотыми листьями, а виноградныя грозди на бесѣдкѣ въ концѣ сада наливались янтаремъ, я принялась писать очеркъ моей жизни, какъ разъ годъ спустя послѣ того, какъ я писала сказку про «Царя Мороза».

Я все еще до крайности щепетильно и боязливо относилась ко всему, что̀ писала. Меня мучительно преслѣдовала мысль: «какъ то, что̀ я пишу, да не мое?» Никто не зналъ объ этомъ страхѣ кромѣ моей наставницы. По какому-то странному чувству я стѣснялась упоминать на словахъ о «Царѣ Морозѣ»; но часто, когда въ разговорѣ у меня промелькнетъ, бывало, мысль, я робко писала въ ея рукѣ: «Я не увѣрена — мое ли это?» А то, на самой серединѣ фразы я останавливалась: « А вдругъ кто-нибудь откроетъ, что это было кѣмъ-то написано давнымъ-давно!» И руку мою удерживалъ безумный страхъ, такъ что я весь тотъ день уже не могла писать. До сихъ поръ на меня иногда находитъ тотъ же парализующій страхъ, то же безпокойство. Миссъ Солливанъ утѣшала и подбодряла меня всѣми способами, какіе только могла придумать; но пережитое ужасное испытаніе оставило на моемъ умѣ неизгладимый отпечатокъ, все значеніе котораго я теперь только начинаю уяснять себѣ. Въ надеждѣ возвратить мнѣ уверенность въ себя, она уговорила меня писать для бостонскаго юношескаго журнала «Youth's Companion» краткій очеркъ моей жизни, о которомъ я сейчасъ упомянула. Мнѣ тогда было двѣнадцать лѣтъ. Припоминая, какихъ усилій мнѣ стоило написать эту вещицу, мнѣ сдается, что меня поддерживало пророческое прозрѣніе пользы, которую принесетъ мнѣ эта работа, иначе я навѣрно не одолѣла бы ее.

Я писала робко, боязливо, но съ рѣшимостью, подзадориваемая моею наставницею, которая знала, что если я выдержу, то найду опять ускользающую почву и снова овладѣю своими способностями. До инцидента со сказкой я жила безсознательной жизнью малаго дитяти; нынѣ же мысли мои были обращены внутрь, и я созерцала невидимое. Постепенно я вынырнула изъ полумрака, оставленнаго пережитымъ ужасомъ, съ мыслью, просвѣтленною испытаніемъ, и болѣе вѣрнымъ познаніемъ жизни...

Она (миссъ Солливанъ), — говоритъ Мэси, — изучая въ университетѣ вмѣстѣ со своей воспитанницей проблемы сочинительства подъ опытнымъ и мудрымъ руководствомъ, поняла, что слогъ каждаго писателя, — въ сущности, каждаго человѣка, бсзграмотнаго или культурнаго, — представляетъ какъ бы конгломератъ безсознательныхъ воспоминаній изъ всего читаннаго и слышаннаго. Источники своего словаря онъ такъ же мало въ состояніи сознательно указать, какъ тотъ самый моментъ, когда онъ съѣлъ тотъ самый кусокъ хлѣба или мяса, который пошелъ на образованіе части ногтя его мизинца. У большинства людей струи отъ разныхъ источниковъ смѣшаны, скрещены, перекрещены такъ, что не разобрать. Ребенокъ, имѣющій доступъ къ немногимъ источникамъ, еще можетъ держать въ отдѣльности полученное отъ каждаго. Въ настоящемъ случаѣ память Елены Келлеръ удержала почти неприкосновенными, несмѣшанными съ другими мыслями слова сказки, прочитанной ей въ такое время, когда она еще не вполнѣ понимала ихъ. Этотъ фактъ имѣетъ огромную важность. Онъ показываетъ, какъ дѣтскій умъ вбираетъ въ себя слышанныя слова и какъ слова эти тамъ лежатъ до того времени, когда имъ придетъ пора выйти на свѣтъ, когда что-то коснется клавиши, которая освободитъ пружину. Мы потому не наблюдаемъ этого процесса у обыкновенныхъ дѣтей, что мы и вообще-то мало ихъ наблюдаемъ, и еще потому, что умъ ихъ питается отъ столькихъ различныхъ источниковъ, что воспоминанія путаются и взаимно стираютъ другъ друга. И все-таки, сказка про «Царя Мороза» не выскочила изъ Елениной головы въ неизмѣненномъ видѣ, а вылилась въ форму ея личнаго темперамента и обогатилась словами, почерпнутыми и изъ другихъ источниковъ. Слогъ въ ея разсказѣ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ лучше слога въ разсказѣ миссъ Кэнби. Въ немъ замѣчается та же первобытная непосредственная вѣра, какъ и въ настоящей народной сказкѣ, тогда какъ разсказъ миссъ Кэнби очевидно сочиненъ для дѣтей человѣкомъ взрослымъ, который поддѣлывается подъ тонъ сказки и не можетъ скрыть умственной зрѣлости, допускающей такія «книжныя» выраженія, какъ, напр., слѣдующія: «Морозъ Красный Носъ (Jack Frost), какъ его иногда называютъ», или: «Полдень — время, когда Солнце всего сильнѣе». Большинство читателей почувствуетъ превосходство описанія, которымъ разсказъ начинается у Елены Келлеръ, надъ тою же страницей у миссъ Кэнби, въ смыслѣ непосредственности и вѣрности поэтическаго впечатлѣнія. «Двѣнадцать воинственныхъ бѣлыхъ медвѣдей» на стражѣ у Царя Мороза, — прямо геніальная идея; кромѣ того, но всему разсказу ребенка разлита прелесть музыкально-ритмическаго языка. Онъ оригиналенъ въ томъ смыслѣ, какъ оригинальна пересказанная поэтомъ старая повѣсть.

Единственный способъ научиться хорошо говорить и писать, это — слышать и читать только хорошій языкъ. Такъ любого ребенка можно научить выражаться правильно, если не допускать, чтобы онъ слышалъ или читалъ дурной языкъ.

Дюжинный человѣкъ никогда не отдѣлается отъ ошибочнаго понятія, будто мы сперва мыслимъ и потомъ уже облекаемъ мысли свои въ слова. Правда, нужно, прежде всего, чтобы существовало желаніе, намѣреніе что̀-нибудь сказать, но мысль рѣдко принимаетъ опредѣленный обликъ до тѣхъ поръ, пока она не выльется въ словесную форму. Нѣтъ сомнѣнія, что идея, понятіе, невысказанныя и высказанныя — двѣ вещи разныя. Слова часто создаютъ мысль, и мастеръ языка часто говоритъ больше того, что онъ способенъ сознательно думать. Замѣчательный примѣръ тому представляетъ одно мѣсто въ автобіографическомъ эскизѣ миссъ Келлеръ, напечатанномъ въ журналѣ «Youth's Companion ». Разсказавъ о томъ моментѣ, когда она вдругъ поняла, что каждый предметъ имѣетъ названіе, она пишетъ: «Мы встрѣтили няню, съ моей маленькой сестрой на рукахъ, и моя наставница написала въ моей рукѣ слово „бэби“. И меня впервые поразило сознаніе ничтожности и безпомощности маленькаго существа, и къ этой мысли присоединилась другая, о себѣ самой, и я порадовалась, что я — именно я, а не бэби». Эти мысли создало въ умѣ ея одно слово. Такимъ образомъ, мастеръ языка дѣлается хозяиномъ надъ мыслями, которыя создаются словами, и говоритъ вещи великія и глубокія, какихъ ему иначе бы не знать. Такъ, Елена Келлеръ, когда писала сказку про Царя-Мороза, говорила гораздо больше, чѣмъ сама сознавала.

Составляя предложеніе изъ словъ, человѣкъ говоритъ не отъ своего ума, а отъ ума всей расы, вложившей душу свою въ эти слова, хотя они еще никогда не появлялись именно въ этой группировкѣ. Орудіе, служащее средствомъ для выраженія, вызываетъ то, что оно должно выразить, и чѣмъ оно совершеннѣе, тѣмъ болѣе велико и глубоко выражаемо.

Воспитанный человѣкъ, это тотъ человѣкъ, у котораго способность выражаться воспитанно. Вещественная, такъ сказать, суть мысли есть слово, языкъ; поэтому, языку прежде всего должно учить ребенка, какъ всякаго другого, такъ и глухого. Пусть онъ научится владѣть языкомъ, и онъ будетъ владѣть и тѣмъ веществомъ, изъ котораго созданъ языкъ, — мыслью и вѣковымъ опытомъ своей расы. Но языкъ долженъ быть настоящій, на которомъ говорить нація, а не какой-нибудь сочиненный. Волапюкъ — мертвый парадоксъ; надо имѣть французскій, или англійскій, или нѣмецкій языкъ, или какой-либо другой, но только выросшій вмѣстѣ съ націей...

...Елена Келлеръ съ первыхъ годовъ своего воспитанія читала только хорошія вещи. Она выросла на отборной беллетристикѣ и впитала въ свою сильную память слогъ великихъ писателей. «Новое слово раскрыло мнѣ свое сердце», — пишетъ она въ одномъ письмѣ... До послѣднихъ двухъ- трехъ лѣтъ не столько она владѣла слогомъ, сколько слогъ владѣлъ ею. Только съ тѣхъ поръ, какъ она стала сознательно изучать писательское дѣло, какъ отдѣльный предметъ, она перестала быть рабою фразы, — къ счастью, художественно прекрасной.